Утром, едва успев обжить камеру, наполнив ее своим дыханием, а стенку украсив бумажкой от конфетки — очень уж голая была эта стенка, — Адам был выпущен из заточения. Не дали ему вдоволь насладиться горечью, гневом и презрением незаконно кинутого в застенок человека. И как заперли его, не объяснив, в чем он провинился, так и выпустили — без объяснения, почему выпускают. Вместе с ним отпустили на волю цыганское семейство, нескольких девок в коротких юбках, какого-то артиста из гастролирующего в Шумске театра и прочий народ, показавшийся Шерстобитову преступным народом, похватанным им за ночь где попало.
Адам, идя домой из милиции, чувствовал в себе такое изнеможение, ему так хотелось спать, что он готов был проспать весь день и ночь и еще день-ночь. И когда его разбудил телефон, он вскочил с таким видом, словно уже проспал все на свете. Ему звонил Епинохов, который сообщил, что он уволен из музейных сторожей. Адам слушал его в муке непонимания. Голос Епинохова доносился из той дали, где Адама давно уже не было. «Сколько я спал?» За окном было солнце, но какого дня было это солнце, он не смог тотчас вспомнить. Он позвал жену — имя ее вырвалось без запинки, как в былые времена, — и тут вспомнил, что жена тоже в той дали, где его давно нет, куда нет возвращения. Адам постучал по столу, подзывая петушка. Петушок не выбежал на стук. Он сидел на книжном шкафу и наблюдал оттуда настороженно за Адамом, не признавая его.
«Я сам, мой друг, не узнаю себя», — стал Адам перед зеркалом. Изменился Адам, наглядно изменился со дня суда и утраты голоса. Куда-то подевалась дородность, округлость фигуры, отовсюду выпирали углы. Одежда висела, волосы лохматились, в глазах было немое вопрошание. Не так глядел Адам встарь, когда мог с ходу ответить на любой вопрос, когда он знал все о мире, надежно обжитом и достоверно изученном. «Что это было вчерашней ночью? Что будет сегодняшней?»
Весь день Адам провел в тщетной попытке проспать его. Он лежал на постели то просто с закрытыми глазами, то со скучной книгой, то с бессмысленным взглядом в потолок, и все напрасно, сон не шел к нему. Но время все-таки шло, приближая вечер. Вечером Адам сказал себе: «Надо быть готовым». Он помылся, побрился, переоделся, а еще перебинтовал рану на руке. Надрез, что он сделал, когда чертил крест на дороге, что-то не заживал, сочился кровью.
В доме стемнело. Электрический свет Адам не стал включать, зажег свечку. Он сидел за столом в пустом доме, наполненном напряжением его ожидания, и некая неготовность была в этом ожидании. Недостаточно было для его бдения побриться и помыться. «А поймем ли мы друг друга? — думал Адам. Что, если и он будет молчать в ответ на мое молчание?» Блуждающий взгляд его коснулся железного цветка на стене, сработанного когда-то отцом, и он как бы въяве услышал отеческий голос: «Ты опять забыл, чему я тебя учил! Ждешь гостя? Тебе надо знать, что у него в мыслях? Так стели скатерть на стол, ставь вино. Выпей с ним из одной чарки и узнаешь его самые тайные мысли».
