— Ждал тебя, — сказал Геник, открыв дверь Адаму. — Раздевайся. Трусы можно оставить.
Он принял Адама как свидетельство аномального случая, которое надо исследовать и классифицировать. Он обследовал Адама медной рамкой, сфотографировал в инфракрасном освещении, а когда достал какие-то штучки, похожие на орудия пытки, Адам понял, что надобно, пока не поздно, бежать отсюда.
— Я вижу, ты согласен уже отдать свою бабу, — встретил его Епинохов.
«Так плохо выгляжу?» — был обеспокоен этим вопросом Адам.
Откровенного разговора с Епиноховым не получилось. Хранитель древностей хотел говорить только о каменной бабе, к тому же в их разговор вмешался юродивый Алеша, который въехал в музей прямо на велосипеде, с мешком мусора.
— На! — вывалил он свой мусор перед Епиноховым.
«С чего же начать?» Какое-то беспутье было в его мыслях. Растерянность чувствовал Адам перед лицом тайны. Сокровище могло быть схоронено в любом месте города, под любым камнем, деревом, домом. Тайна его захоронения была как соль, растворенная в море, — везде, в каждой капле, и нигде, чтобы взять хотя бы щепоть ее. Все в городе глядело на Адама загадочно, двусмысленно, тая в своем молчании не то неслыханное откровение, не то насмешку. «Может, мне с кладоискателями поговорить? Все-таки у них практический опыт. Хотя… К чему бы он меня приобщил, этот опыт неудач и разочарований? Что бы я узнал у того же Воробьева? Как искать в перепревшем дерьме пуговицы от кальсон. Не то, все не то… Тут обыкновенные способы не годятся. Нужно что-то другое. Можно попросить у Воробьева „Фишер“, а что дальше? Не облазишь ведь с „Фишером“ весь город».
Едва вспомнил Адам про Воробьева, глядь — а он уже здесь, идет ему навстречу, машет рукой приветственно. «Ну так и быть, спрошу о „Фишере“».
— Зачем он тебе? — не отказал с ходу, но и не пообещал Воробьев.
«Может, и незачем… Ты мне скажи сначала, на какую он глубину действует?»
— А что случилось? — забеспокоился Воробьев. — В чем дело-то? Что искать собираешься?
Адам никак не ответил на его вопросы. Воробьев забеспокоился сильнее. Молчание Адама было не просто немочь, немота, а умалчивание чего-то. Адам молчал многозначительно, надменно, снисходительно к нему, Воробьеву. «Ой, что-то знает! О „Фишере“ не зря он спросил, не зря».
Воробьев, как всякий кладоискатель, был подозрителен, мнителен, ревнив к чужим успехам. Красноречивое молчание Адама возбудило в нем любопытство неодолимое. Они распростились, однако Воробьев направился не своей дорогой, а вдогонку Адаму, следя за ним незаметно. Слежка эта кончилась у дома Адама, где Воробьеву пришлось отстать от своего поднадзорного, и отстал он, не зная, что думать. Так странен, извилист, непрям был путь Адама, словно это пьяница возвращался домой. Адам то останавливался на улице без всякой причины, размахивая руками как бы в разговоре сам с собой, то припускал бегом, он то замечал приветствия встречных знакомых, то, вводя их в недоумение, совершенно не замечал, а при переходе через улицу не заметил и машину, которая чуть не сбила его. Он кружил по городу, но не заглянул ни в один магазин, ни в одну пивнушку. У рынка в его карман залез воришка, Адам в это время думал о чем-то, неподвижный, как столб. А войдя в свой дом, он закрыл за собой дверь на задвижку. И задернул занавески на окнах. Это было очень не похоже на Адама, который ни от кого никогда не закрывался.
