Монахи в страхе перекрестились:
— Пытают кого-то?
— Это наш князь опорожниться никак не может, — объяснил человек с лаптем. — Почечуем он страдает. Ходили к нему разные знахари, был немец-врач, и никто не помог. Теперь на войну в Валахии надеется. Говорят, скоро там война будет. Хочет поехать, чтобы только не от почечуя помереть. Лыцарь все-таки… Зря вы к нам пришли, ничего вы тут не соберете. И к князю не ходите, прогонит. Он нищих не любит.
Человек с лаптем был прав. Князь погнал монахов палкой от ворот своего замка.
— Ой, князь! — сказали ему на прощание монахи. — Господь среди людей ходит смиренным нищим. Его не прогони.
Давно погас огонь в светильниках замка, умолкла музыка и песни, замок был заполнен тенями давно ушедших, отголосками давно отзвучавшего. Князь сидел за огромным пустым столом в пиршественном зале и разговаривал с теми, кого еще помнил в сердце своем.
С иезуитом, первым и достоверно узнававшим, что случилось в мире, он обсуждал новости и спрашивал, к примеру, правда ли, что погасла вечная лампа блаженного Августина. «Вот и она погасла. Вечная, а погасла… На что же уповать в этом мире!»
Рыцарю, грезящему о чаше со священной кровью, он советовал заняться более практическим делом: освобождением Константинополя. «Кровь, даже священная, ничего не обновляет в этом мире. От крови Христа мир только взволновался, не преобразился».
С философом он почти соглашался. «Да, умаляются Божьи чудеса, но не от избытка чудес человеческих. Дикое Поле — вот что противостоит творениям духа».
Инока, ищущего края земли, он предостерегал: «На этом пути можно ослепнуть. И вернешься ты убогим старцем, распевающим псалмы на базарах».
А с самозванцем, который готовился идти на Москву, князь молчал. Самозванец собирался быть царем кротким и милосердным, обещал, что народ в его царстве ни в чем не будет испытывать недостатка, что он отменит иго торговых и судейских пошлин, прижмет мздоимство и посулы, объявит свободу торговли, свободу въезда-выезда и переезда внутри государства, отменит всякие ограничения на занятия промыслами и ремеслами. Князь видел, что безнадежно его дело, и мог бы объяснить пылкому отроку, что он идет на заклание, что тайна земной власти не в кротости, милосердии и любви к народу, что еще со времен Рима государство имеет тягу превращаться в разбойное соединение, magnum latrocinium, и правителю, желающему осчастливить народ, придется столкнуться с шайкой разбойников государственными людьми, что Москва все равно не переменится, что у московских людей первое чувство к Богу не любовь, а страх, и во всем они лучше понимают страх, чем любовь, но тут князь молчал, ибо бесполезно что-то объяснять человеку, которого влечет рок.
