. Призыв Ленина раскрыть тайну войны обрел на этом фоне особую роковую глубину. Он освещал далекое будущее. Война неизменно притворялась миром.
Этой весной целый поток иностранцев хлынул в обновленную страну — они так много слышали о ее драматических метаморфозах, ее жестокая энергия внушала им страх и восхищение. Мой кузен Джефри, корреспондент лондонской газеты, приехал в Берлин. Он был лет на пять старше меня, я встречался с ним как-то в раннем детстве в Англии — тогда он едва замечал меня. Я жил на Штайнплац и однажды долго гулял с ним под вечер между Тиргартеном и Тауэнцинштрассе. Мы лениво наслаждались вешним теплом, заходили в кафе, разглядывали отлично одетых, отлично выглядевших посетителей. Никто здесь не удивлялся, что мы говорили на иностранном языке. Я дал Джефри выговориться, он, верно, решил, что я умею хорошо слушать, но то, что он говорил, до меня едва доходило, я всегда ощущал потерянность, одиночество, если со мной не было друзей и соратников, никто, кроме нас, не знал, что происходит, никто не знал правды. Где-то совсем близко стальные прутья со свистом вонзались в живое тело, стены подвалов заглушали стоны истязуемых. Ходили слухи, что сын кайзера{40}, принц Август Вильгельм, один из высших офицеров СА, бесчинствует где-то поблизости. За городом и вблизи других городов, среди пустошей и лесов, уже построены первые корпуса лагерей. Тысячи уже погибли в застенках и лагерях, но никто ничего не замечал. Миллионы других были живы, и концлагерь им не грозил; они работали, ходили в кино, загорали на берегу озера Ваннзее, заглядывались на женщин, ездили в театры и на концерты, читали сообщения о последних скачках в Мариендорфе и Хоппегартене.
День был чудесный, такой же чудесный, как все дни от сотворения мира. Поблизости девочки играли в вечную игру — в «классики». Страшнее всего было то, что внешне ничего как будто бы не изменилось, жизнь текла так же весело и ровно, а ведь, собственно говоря, все, даже детские игры, должно было перемениться. Я хорошо знал, что меня ждет, если я сейчас встану и поеду в Груневальд, — я уже чувствовал легкий ветерок, смолистый запах сосен, меня окружало неизменное безучастие природы. Она пребудет вечно, останется той же, лишь мы переменимся, не сможем, не сумеем больше жить. Уже и сейчас я был не тем, кем казался. Я казался прохожим, завсегдатаем кафе, одним из многих, я беззаботно болтал и, судя по всему, просто наслаждался хорошей погодой. На самом же деле я был отверженным, тайным врагом этого порядка, я был чужим и незнакомым даже для моего родственника, который сидел напротив меня.
