. Меня позабавило его явное огорчение — чего же он мог ожидать?.. Затем я уже никогда, ничего больше о нем не слыхал. Лишь после войны я узнал, что он погиб в боях еще в начале 1943 года.
Кое-что мне рассказали о нем, передали его дневник и даже его последнее письмо ко мне, которое он не отправил — может быть, потому, что прежней возможности поддерживать связь уже не было. В эскадрилье его любили, он хорошо летал и яростно атаковал врага, его прозвали starlet[16]. Краткие дневниковые заметки, которые попали ко мне, были проникнуты неутолимой тоской по Германии, той тоской, о которой нет смысла говорить большинству немцев, им ее не понять. Это — чувство отверженных, отторгнутых, изгнанных, или, как их иногда еще зовут, граждан мира. В письме ко мне был описан сон молодого человека, который ушел на войну в надежде, что она будет последней; во сне он видит себя в бесконечных просторах вместе с другими мертвецами из разных стран, число их все растет и растет, они шепчутся на загадочном языке, «and I realised» — так заканчивалось письмо, — «that I had died in vain»[17].
Иногда я подолгу не вспоминаю о нем. Когда я просыпаюсь ночью, не могу больше уснуть и в безмолвной темноте откуда-то долетает гул одинокого самолета, я чувствую, что он близко. И снова я смотрю на волнистые пашни и луга, из-за лесов Сен-Пьер-де-Фюрсака доносится гром снижающегося «спитфайра». Скоро он будет здесь, он назовет меня по имени, которое придумал для меня в раннем детстве, он умчит меня в другую страну, страну без ненависти и страха, в страну, которой нет на свете, в страну близ самого солнца, мой великодушный, мой единственный друг.
Я вошел в зал близ Бурбонского дворца. Земля все еще дрожала, выстрелы в Испании затихли, вслед за Судетами дошла очередь до Праги{34}, Мемельский край и Албания были захвачены, я уже видел, как падают бомбы, нарушаются клятвы, распадаются союзы, я не сводил глаз с моих друзей, мы вели жесточайшее из всех сражений, чтобы преградить путь войне, государственные деятели произносили речи, в них следовало искать фразу, подчас придаточное предложение, где затаилась темная, как бы ненароком брошенная угроза. Легко было пасть духом, я уже видел вокруг себя многих растерявшихся и отчаявшихся, и циников. Я не отчаялся, во мне звучали слова Лютера: «Грядет победа наша»{35}. Так это было и впредь. Я жил с таким чувством, что я боец передового отряда, указывающего единственно возможный путь человечеству, и, хотя я часто цитировал слова Розы Люксембург «социализм — или варварство», эта альтернатива мне казалась невероятной, я не понимал ее и грозное «или» оставлял без внимания; достаточно назвать великую цель, считал я, и все страшное потеряет свою злую силу.
