— Я спровадила этого остолопа.
Граф Клам не без некоторого смущения поблагодарил ее и, нахмурив лоб, заметил:
— В конце концов, это ему не повредит. — Но про себя подумал: «Пренеприятная история». Эти прусские родственнички никак не могут не наскандалить! Вопрос еще, каковы будут последствия. Надо только помешать ему обратить случившееся себе во благо. Как бы то ни было, граф решил незамедлительно последовать за бароном и на всякий случай доказать свою нейтральность.
Душек предложил было сесть за карты, но обе дамы Бондини слишком устали и запросились домой. Завтрашняя премьера послужила хорошим к тому предлогом. Из Казановы мало-помалу выходило прежнее возбуждение, он много говорил — порой по-итальянски с да Понте, который, единственный из всех, даже внутренне сохранил полное спокойствие, ибо привык ко всякого рода недоразумениям. Супруги Бондини казались испуганными, Сапорити — совсем заспанной, а Мицелли едва удерживалась от слез. Как печально, как гадко кончился день… Моцарт рассеянно болтал с Душеками и графом, причем никто из четверых и словом не коснулся недавнего происшествия.
Поскольку общество явно распалось и все испытывали некоторую скованность, разъезжались поспешно и с заметным облегчением. Граф Клам вызвался отвезти да Понте и супругов Бондини домой в своей карете. Остальным была предоставлена карета Душеков. Последний раз Бондини заклинал Моцарта всеми святыми не забыть про увертюру и, все еще не веря, предупредил, что завтра рано утром из театра в гостиницу придет рассыльный за партитурой.
— Ладно, ладно, — рассеянно кивнул Моцарт и пожал ему руку.
6
Кареты катились сквозь ночную тьму к долине. Впереди — графская, за ней — рыдван Душеков. По левую руку широко раскинулись Градчаны, а над ними, словно рука, воздетая для клятвы, высился черный и строгий силуэт собора св. Вита.
В глубине Душековой кареты подле пышной Сапорити прикорнула хрупкая Мицелли. Обе певицы жили на одной квартире. Против них сидели Казанова и Моцарт. Казанова опять стал самим собой и даже пытался острить, хотя шутки его не имели успеха. Один раз его колено как бы ненароком прижалось к ноге Мицелли, и он почувствовал, как та вздрогнула. Дорога была вся в рытвинах, рессоры так и стонали и чувствительно встряхивали пассажиров. Между раздвинутых занавесок струился прохладный ночной воздух. Моцарт озяб в своем тонком, без подкладки, фраке и мечтал о согревающем питье.
Покуда Сапорити дремала, Мицелли помалкивала, а Казанова болтал всякий вздор, Моцарт прикидывал, как наилучшим образом употребить те сто дукатов, которые ему послезавтра предстоит получить от Бондини. А не разумнее ли было бы вместо возвращения к убожеству родных пенат принять предложение Душека и обосноваться в Праге? Что сулит Вена? Звание — без твердого места, жалованье, которого и на жизнь-то едва хватит, не говоря уже о том, чтобы заткнуть старые дыры. А здесь? Маленькое счастье? Тут он вдруг снова ощутил, как играет на шпинете, как некто с грохотом отодвигает кресло и, бряцая шпорами, выходит из комнаты. Разницы нет. Рай существует лишь в мечтах.
