— Кто был? Дама?
Он облегченно вздохнул, попросил подать ему перо и набросал записочку следующего содержания:
«Шалунья! Мышка!! Баловница! Где же ты пропадаешь? Чем тебе не угодил твой муженек? Ты сердишься? Или грустишь? Primo[6] — прости, спешу, — умоляю тебя: не оставляй меня и на этот вечер в одиночестве. Secundo[7], пусть мигрень будет сама по себе, а ты: приходи!!! Разве можно так пренебрегать своим муженьком? Ну разве можно?? Прощай! Прощай!!»
Он сложил записку, не отряхнув как следует песок, передал слуге, вскочил в карету и поехал обратно.
У Душеков не садились за стол, поджидали его. За время его отсутствия прибыли новые, нежданные гости, которые никак не сочетались с артистическим обществом. Красавец граф Клам Галлас и его друг, бывший проездом в Праге, советник прусского посольства фон Блазковиц.
Стол был накрыт для ужина в интимном кругу. Ужин состоял из тяжелых богемских кушаний — специальность дома Душеков, — и лишь для Казановы, снисходя к его изнеженному желудку, подавали блюда французской кухни. Ужин протекал в молчании. Лишь за шампанским разговор возобновился. Душек по очереди пил за здоровье своих гостей. Фон Блазковиц сидел прямо и неподвижно, крылья носа у него раздувались. Он не мог понять, для чего граф Клам связался с этим плебейским обществом, а главное — зачем графу понадобилось тащить его с собой. Может, ради синьора Казановы, этой прославленной мумии? Имя Моцарта ничего ему не говорило. Все прочие вообще сброд какой-то. И с ними сидеть за одним столом? Поистине удивительные нравы господствуют в этой Австрии…
Граф Клам от души поздравил Моцарта с победой, выразившейся в том, что по поводу бракосочетания принца Саксонского на театре давали «Фигаро», чуть было не запрещенного происками иезуитствующей придворной клики. Лишь вмешательство императора, чья неприязнь к иезуитам была широко известна, решило дело в пользу Моцарта. Заслышав слово «Фигаро», фон Блазковиц передернулся. Он и не знал, что этот сидящий за столом музыкантишка по имени Моцарт причастен к созданию оперы. Сама мысль сидеть за одним столом с человеком, который имеет хоть малейшее касательство к «Фигаро», вызвала у него на щеках краску гнева. Впрочем, покамест он еще держал себя в руках.
С «Фигаро» речь перешла на Париж, на французский двор и — само собой разумеется — на Марию-Антуанетту, которая немного тому назад, когда в Малом Трианоне давали «Фигаро» Бомарше, якобы играла роль графини.
