И в один полк: Драковников — комиссаром, Троянов — адъютантом.
На фронте в тяжелых, лихорадочных, невыносимых условиях чувствовал Драковников, что все в нем и кругом — празднично, и рассказывал об этом даже Троянову.
9
Комиссар Драковников и адъютант Троянов, раненые оба, захвачены белыми.
Оба приняты за красноармейцев — с винтовками в первых рядах шли в наступление.
Пулеметом их взяло.
Маленькая деревенька настойчиво обстреливалась выбитыми из нее красными. До тридцати пленных, в том числе комиссара и адъютанта, представили пред грозные очи всероссийского бандита-генерала.
Толстый, красный, в светлой шинели с блещущими погонами, перегнувшись на седле, хрипло кричал:
— Кто коммунисты? Выходи! Не то третьего расстреляю.
Багровело и без того красное лицо, и большая, жиром заплывшая рука расстегивала кобур.
Огражденная штыками, как частоколом, молча стояла шеренга пленных.
— С правого фланга каждый третий два шага вперед, арш! — до синевы побагровел генерал.
Первый третий — телефонист штаба полка, латыш — вышел, задрожав мелкой дрожью, но справился — только хмурое лицо посерело. Второй третий, Троянов, — белый как снег, приподнявший раненое плечо, тихо проговорил:
— Я укажу… коммунистов.
— Укажешь? Прекрасно.
Генерал зашевелился в седле.
10
День особенно радостный.
Оттого ли, что первый теплый, солнечный?
Оттого ли, что праздничный?
Колоннами, с красными знаменами, плакатами, шли и шли, с утра.
В этот день Троянов чувствовал себя особенно плохо.
Тоска невыносимая.
Бродил по улицам праздничным, среди праздничных людей — один.
Угрюмо, уныло шагал, точно за гробом любимого человека.
Думы разные: об одиночестве, о празднике, о расстрелянном Драковникове.
Унылыми обрывками, как в непогодь дождливые облака, плывут мысли.
Троянову не уйти с улицы. Уходил, впрочем, домой. Но дома — нестерпимо: давят стены, потолок, как в гробу.
И опять на улицу.
А кругом веселье, радость.
Весна. Праздник.
В улицу свернул, где не было шествия, в боковую, гладкую, солнцем залитую.
Остановился.
Вдалеке плывут-проплывают черные толпы, как черные волны, и красно колеблются ткани, как красные птицы.
Чудилось, что стоит на последней пяди, а сзади — стена.
И вот — хлынуло.
Хлынула, накатывалась волнами новая толпа манифестантов, и с нею вместе накатывается в блеске и зное солнца кующаяся песня, неумолимая, как море, — песня:
«Лишь мы, работники всемирной»…
Сейчас накатится.
Толпа черным, многоногим телом заливает, как волнами, мостовую.
