Из разреза выступает густое вещество. И начинает сочиться на секционный стол. С виду оно белесовато-комковатое, покрытое блестящей пленкой с желтоватым налетом. Запах – едкий.
– Так я и знала, – говорит Мария Каштру.
В его глазах изумление. Господи, это еще что такое? Хотя он выговорил вопрос едва ли не шепотом, Мария Каштру тут же дает ответ.
– Рвота, – говорит она.
Он ближе присматривается к сочащейся массе. Втягивает носом воздух. С виду слизистая, пахнет желчью – ну да, конечно, рвотная масса, притом свежая. Но как такое возможно? Это же стопа. На своем веку он повидал немало омертвений и гнилостных разложений, но такого не видел никогда.
– А чего же еще было ожидать? – продолжает она. – Тяжесть не радость.
Нужны объяснения – это все, что он понимает.
– Знаете, младенец-то умер, – продолжает она. И на мгновение смолкает. И тут тишина взрывается потоком маловразумительных слов: – Позвольте объяснить, как проходят похороны у нас в Тизелу. Сперва надо попросить прощения за человека. С жизнью надобно проститься. Ежели хотите, чтобы похороны были достойные, жизнь должна быть дорога тебе – всякие там дальние родственники или друзья друзей не в счет. Речь-то идет о родном сыне. Вот так и начинаются похороны – с удара молнии, и бьет она тебя прямо в грудь, разрывая внутри все на части. И тогда, оглохший, онемевший, одуревший, ты вникаешь в подробности. Ради тебя, старого и дряхлого, готовы устроить целую церемонию. И ты соглашаешься, потому как ничего лучшего не знаешь. Вот и похоронные дроги – чья-нибудь обряженная телега, – строгая, какая-то ненатуральная церемония в церкви, затем погребение на кладбище в пасмурный день… все одеты по-праздничному, явно не по случаю, и оттого чувствуют себя неловко, просто невыносимо. Вот и все.
Народ ненадолго собирается, а после расходится. Тебе дается какое-то время, чтобы опомниться, и по истечении этого срока ты вроде как должен вернуться обратно, к прежней своей жизни. Да только к чему? После похорон, достойных похорон, все теряет смысл, и нет возврата к прежней жизни. Ты остаешься ни с чем. У тебя даже нет слов, по крайней мере в ту минуту. В ту минуту смерть лишает тебя дара речи. Речь-то потом возвращается, иначе как еще вспоминать о нем, когда его больше нет с тобой?
На похоронах Рафаэл сказал лишь одно. Он закричал: «Разве ж это гроб – такой маленький!» Гроб-то и впрямь был невелик.
В тот день, когда Рафаэл вернулся в Тизелу, ему, собственно, и сказать-то мне было нечего. Во всяком случае, не было сил. Боль перекосила ему лицо, сковала рот. Я сразу все поняла. Ничего другого не могло сотворить с ним такое. Я только глянула на него – и поняла: кровинки нашей больше нет. Деревенские уже толпились у нас перед домом – молча переминались с ноги на ногу. Он уложил его на обеденный стол. Я потеряла сознание. Жаль, не навсегда, потому что так быстрее ушла бы следом за ним и была бы ему там защитой, как и подобает матери. Но вместо того я очнулась среди вонючих старых вдовушек. Рафаэл стоял в стороне. Рядом, но все же в стороне. Его угнетало чувство вины. Сыночка нашего не стало, когда он был в дозоре. Овец он пас в тот день. И растерял всю отару.
