В редакции «Далакурирен» настроение было хуже некуда. Так хорошо начиналось, а теперь их оттеснили куда-то даже не на второй, а на двадцать второй план. Асаитское убийство? А слово-то такое вообще существует – асаитское? И кто и когда видел хоть одного поклонника асов в Фалуне? Или, скажем, в Грюксбу или Бенгтсхедене?
Стокгольмский практикант вместе с другими репортерами оборвал все телефоны в полиции – нет ли каких новостей в следствии? А полицейские ругались на чем свет стоит по поводу этой идиотской публикации – дурацкие стихи, Нифльхеймр, Настранд… сплошная хренотень.
На следующее утро гостелевидение решило для разнообразия внести в дискуссию немного научного скепсиса. Им удалось выковырять Эрика Халла с дачи под Фалуном и самолетом доставить его в Стокгольм.
Рядом с Халлом на диване, между двумя ярко-красными подушками, сидел какой-то потертый тип университетского вида, Дон… как его там? Тительман? Практикант перемотал запись на своем компьютере, чтобы удостовериться. Точно, Дон Тительман, профессор кафедры истории в Лундском университете.
Эрик Халл опять описал свое странное погружение в затопленную шахту. Практикант с пятого на десятое промотал немыслимо длинные рассуждения историка – что-то там об увлечении нацистов древнескандинавской мифологией, потом об обществе Туле
[10], затем в его рассуждениях возник какой-то Карл Мария Вилигут…
Скучища смертная.
Практикант выключил компьютер и, ничего хорошего не ожидая, пошел на утреннюю планерку.
Единственным человеком на земле, кого Дон Тительман любил безоговорочно и безгранично, была его бабушка,
jiddische Bube[11]. Она первая приняла его всерьез. Он и сейчас помнил, как гордился, что именно его, и никого другого, она выбрала в наперсники. Было ему тогда восемь лет.
Бабушкин деревянный дом, где он обычно проводил лето, пах нафталином, непроветренным гардеробом и гниющими водорослями. Родители обычно подбрасывали его бабушке в Бостад уже в начале июня и без большой охоты забирали к началу занятий.
Дом разваливался. Краска на фасаде облупилась, а сад медленно покрывался гниющими яблоками и сливами. Их никто не собирал – Дон ленился, а у бабушки болели ноги.
В последние годы она даже не могла подняться по лестнице, и второй этаж был в полном его распоряжении. Несмотря на годами не вытираемую пыль и забитые окна, спать там было лучше, чем внизу, – по ночам бабушка не находила себе места.
Его спальня была рядом с лестницей. Каждый вечер начинался один и тот же ритуал – скрип рассохшихся полов, потом горестный вздох. Вздох означал, что Бубе села на вельветовый диван и растирает шрамы и рубцы на сморщенных икрах. Потом опять скрип паркета, опять вздох… и, убаюканный этим бесконечным ритмом, он засыпал.
