Ст. Моор (ниьжно). Пока не исправится.
Франц. Хорошо! очень хорошо! А ну. как он, прикрывшись маской лицемерия, выплачет у вас сострадание, выканючит прощение, и на другой день, в объятиях развратных женщин, станет насмехаться над вашею слабостью? Нет, батюшка! он и сам возвратится, когда совесть перестанет упрекать его.
Ст. Моор. Ну, так я это сейчас же напишу ему.
Франц. Позвольте – еще одно слово, батюшка! Я боюсь, чтоб гнев не подсунул под перо ваше слишком жестоких выражений, которые могут растерзать его сердце. К тому ж – не думаете ли вы, что он примет за прощение то, что вы его удостоиваете собственноручного письма? Не лучше ли будет, если вы это предоставите мне.
Ст. Моор. Хорошо, Франц. Ах это бы и в самом деле растерзало мне сердце. Напиши ему.
Франц(быстро). Так вы согласны?
Ст. Моор. Напиши ему, что ручьи кровавых слез, тысячи бессонных ночей… Но, смотри, не доводи его до отчаяния!
Франц. Не хотите ли прилечь, батюшка? Вы так взволнованы.
Ст. Моор. Напиши ему, что отцовское сердце… Повторяю тебе: не доводи его до отчаяния! (Уходит, погруженный в задумчивость).
Франц(со смехом глядя ему вслед). Утешься, старик! ты уж не прижмешь его к своему сердцу, путь к нему завален для него, как дьяволу путь к небу. Он был вырван из твоих объятий прежде, нежели ты знал, что, может быть, сам захочешь этого. Я был бы жалким ротозеем, если б даже не сумел исторгнуть сына из родительского сердца, хотя бы он был прикован к нему железными цепями. Я очертил около него магический круг проклятий, через который он никогда не перешагнет. Смелей, Франц! сынка-любимца не стало – поле чисто. Однако, надобно поднять эти лоскутки, а то, пожалуй, еще кто-нибудь узнает мой почерк. (Просматривает разодранные лоскутки письма). Ну, теперь горе скоро и старика приберет к месту. Остается вырвать Карла из её сердца; и я вырву его, хотя бы зависела от этого половина её жизни. На моей стороне все права быть недовольным природою – и, клянусь честью, я воспользуюсь ими. Зачем не я первый выполз из материнского чрева? Зачем не единственный? Зачем она заклеймила меня этими отвратительными чертами? – и непременно меня? – точно, создавая меня, она из экономии употребила свои залежалые остатки[11]. Зачем именно мне этот лапландский нос? рот, как у негра? готтентотские глаза? Право, я думаю, что она у всех пород людей взяла самое отвратительное, скомкала все это вместе и испекла меня из этого гадкого теста. Ад и смерть! Кто дал ей полномочие его одарить всем, мне – во всем отказать? Разве мог кто-нибудь ухаживать за ней до своего рождения, или оскорбить ее, прежде нежели увидел свет? Зачем же она действовала так пристрастно?
