Тюремные служители презирают и ненавидят заключенных и, что для меня удивительно, стремятся поразить нас своим внешним видом. Каждый месяц в камеру на минуту заскакивает прокурор по надзору. По-моему, к своему посещению он готовится остальные двадцать девять дней. Он чисто выбрит, подстрижен, благоухает дорогим одеколоном (когда простым смертным так называемый тройной выдают на разлив по карточкам из керосиновых бочек и употребляют его, в основном, вовнутрь от простуды), в парадном мундире со всяческими регалиями, позолоченным кортиком, в зеркально сияющих ботинках. Толку от него как от козла молока, но появляется он в сопровождении свиты тюремных прихлебателей. По камерам проносится метеором, и я ни разу не успел толком разглядеть его лицо. Подобной же страстью блистать своим оперением страдают артисты, архиереи, врачи. Каждому хочется чем-то выделиться из серой массы, а тут такие благодарные зрители собраны…
— Бесфамильный! — услышал я металл в гнусавом голосе и неспешно откликнулся:
— Тутака!
В надзирательском взгляде, обращенном на меня, впервые промелькнуло обычное человеческое любопытство. Но оно тут же погасло, и тем же голосом, каким выкликались фамилии, была произнесена необычная для камеры сентенция:
— От каторжного семени не жди хорошего племени.
Я стоически вздохнул: за последние три месяца привык к повышенному вниманию, претерпелся к разного рода шуточкам. Однажды на допросе следователь замахнулся на меня, но я его так шуганул, что потом он разговаривал со мной на расстоянии и в присутствии конвоира. Шутить-то шути, да рукам воли не давай! А этот, видать, грамотный, коль знает, откуда моя фамилия идет.
Назвал он человек двадцать и сложил список. Из камеры выходил не так, как наши старички-коридорные: глазами следил за нами, а сам пятился. Дверь с силой захлопнулась, как серпом по сердцу хватил ржавый скрип ключа в изношенном замке. Я вытянулся на нарах, спихнув ногами какого-то доходягу, и уставился в прокопченный до черноты махорочным дымом высокий потолок. Опять в моей жизни перемена. Не к добру они у меня пошли. «Дорога дальняя, казенный дом…»
— И ты уходишь, Колька, — устало проговорил мой сосед и компаньон Виктор Трофимович, примащиваясь рядом. Кожа его лица напоминает старый пергамент, который я видел в краеведческом музее в разделе древнеегипетской культуры: она такая же морщинистая, желтая и безжизненная. Только глубоко запавшие глаза своим лихорадочным блеском выдают ту напряженность, с которой он живет. Судьбе его не позавидуешь. Больше года в тюрьме, дважды побывал в камере смертников. Обвиняют его в нешуточном преступлении — хищении десяти тонн муки. Для меня фантастическая цифра. Говорят, с припеком получится около двадцати тонн чистого пшеничного хлеба. Невольно вспоминается черный, мокрый, слипшийся кусок с нераздавленными в нем морожеными картофелинами. Мама приносила этот хлеб из магазина, получив по иждивенческим карточкам и выстояв за ним полночи. Мне он казался намазанным медом, и всегда его не хватало. А десять тонн муки! Огромное богатство, им можно весь город зараз накормить вдосталь.
