Нешкович встретил меня не без приветливости. Он разъяснил иллюзорность миллионов «в особенности теперь, когда мы захватили печатный станок». После этого он вздохнул и с укоризной посмотрел на меня, явственно не желая относиться ко мне как к представителю державы, пришедшему договариваться в другую державу. «Молодой человек, так к чему же все это, молодой человек, — говорил он грустно. — Ну, напечатаем вам бумажек, сколько нужно. Главное, Сталин сказал: „Наш советский рубль не должен обесцениваться! Диалектика!“».
Митра Митрович[83], будущий сербский министр просвещения (тогда она еще ходила в военных брюках лыжного покроя), со смешливой обидой рассказывала мне о буйствах красноармейцев: «Танкист, полный подходит ко мне и предлагает: „Ну, черная, пойдем, что ли“».
Нешкович оживился, вспомнил, как высадили из автомашины замнача ОЗНА[84] потом улыбнулся: «Что говорить о пустяках? Наша Красная Армия пришла в Белград».
О том, как часто диалектика расходилась с материализмом, свидетельствует не только пример Владо Зечевича, православного попа, четника[85], ставшего первым минвнуделом Югославии. Зечевич, кажется, — поп коммуноидного вольтерьянского пошиба. Приведу более убедительный пример.
Утром, в дни боев за Белград, я, усталый, возвращался с передовой на свою городскую квартиру. Было совсем светло. Улица быстро заполнялась толпой — удивительной, храбрейшей в мире, белградской толпой, рукоплескавшей дневным штурмам в двухстах метрах от штурма. На углу дорогу преграждало скопление возбужденно споривших жителей. Я подошел поближе. В центре стояли восемь фрицев — голых, дрожавших на октябрьском морозце. Зеленая их одежда поспешно напяливалась на члены партизан-пролетеров. Говорят, что в пролетарском корпусе, этой гвардии Тито, двадцать процентов солдат не имели никакой обуви. Удостоверяю, что два-три процента корпуса не имели и штанов и прикрывали стыд шинелью. Партизаны вежливо объяснили мне, что фрицы — пленные, сейчас их отведут в переулок и пристрелят. Толпа деловито одобряла солдат.
Я отнял фрицев. Им вернули одежду, что привело к почти полному обнажению их обидчиков. Затем мы все вместе отправились в штаб — разбираться. Штаб оказался штабом городской бригады ОЗНА. С первой же минуты меня поразил начальник. Его называли «отец». Когда мы остались наедине, он рассказал мне, что был православным священником. Коммунист. В партизанах три года — «старый борец». Я заговорил с ним, как с расстригой. Он насупился. Нет, Христос в душе моей. Война кончится, и я вернусь к рясе.
