Елена, ошеломленно моргая, опустилась на стул.
Первое, что пришло ей в голову: «Какая трагическое стечение обстоятельств, какие неземные страсти, какая всепоглощающая любовь!..»
И тут же – второе: «Не может этого быть. Благородная синьора Лючинда Карамелли – Дионисий?!..»
* * *
Земляные работы закончились для лукоморской аристократии нежданно-негаданно перед самым рассветом.
Лопата боярина Порфирия внезапно звякнула обо что-то твердое и высекла искру. Дальнейшие лихорадочные раскопки под охи, ахи, советы и предположения всей братии за спинами ударной группы открыли каменную кладку и наступил звездный час троих с ломиками. А потом еще троих. И еще троих. И еще…[6]
Но когда первые лучи солнца закрасили восток бледным оттенком розового, раствор под напором узников, напролом стремящихся на свободу, как лососи на нерест, сдался и первый камень был торжественно извлечен из своего гнезда и передан по цепочке из лаза под открытое небо.
Дальше дела пошли веселее, и к моменту смены караула в невидимой стене, все еще[7] преграждающей им дорогу к свободе, образовалась дыра размером с крышку погреба. Эта радостная весть летним ветерком пробежала по подкопу, вырвалась наружу и взорвалась едва слышным, но дружным «ура».
– Ну что, Синеусовичи и Труворовичи, – потер стертые в кровь руки Рассобачинский и повернулся в сторону соседних, гордо пыхтящих и отдувающихся фигур. – Привел вас таки к свободе Собакина сын! Не будете больше морды воротить, а?
– Да мы ж так…
– Не со зла…
– Кто ж еще может высокородных из ямы вытащить, как не человек из простого народа!..
– Не попомни старых обид, граф Петр Семенович…
– Прости…
– Да ладно, я уж и забыл… – скромно повел плечом ублаготворенный Рассобачинский. – Добро пожаловать! Прошу!
– А куда просишь-то хоть? – вытянул шею боярин Никодим.
– Сейчас главное – не куда, а откуда, – мудро заметил граф. – Скорей. Надо торопиться. Женщин и девиц пропустите вперед!
– Их вперед, говоришь, а сам-то куда? – безуспешно попытался ухватить его за край кафтана боярин Абросим.
– Должен же им кто-то руку подавать? – невозмутимо соврал Рассобачинский и, тяжело кряхтя, стал протискивать свою графскую фигуру в ставший вмиг отчего-то узким пролом.
Когда почти совсем рассвело и в яме оставалось человека два-три, поспешно втягивающихся в подкоп, черных и грязных, как очень большие кроты в собольих шубах, пришла смена караула.
Капралу Надысю, перебравшему накануне черносмородинной настойки, найденной в одном из чуланов, отчаянно не хотелось вставать в такую рань, когда само солнце еще толком не проснулось, тем более что на посту стояли не его солдаты, а заколдованные из аборигенов, но службист-лейтенант объяснил ему доходчивым языком пинков и зуботычин, что на его место покомандовать много желающих найдется, только свистни, и капрал встал.
