Бартенев ответил вопросом на вопрос:
– А вам известны фамилии Гольдштейн, Меендорф и Бланк? Я перечислил их в том же порядке, в каком прозвучали фамилии наркомов. Это фамилии их матерей. И в чем, собственно, я не прав? Мы с вами находимся на улице Моисея Марковича Гольдштейна, строго говоря, и по Конституции 1936 года у меня есть право на эту свободу слова. А что касается советской власти, то как я могу быть против нее, если она мне дала работу, знания, да вообще всё… Спасибо, что не спросили про мою работу на японскую или немецкую разведку.
Следователь задумчиво посмотрел на арестованного, вздохнул и с сожалением в голосе произнес:
– Владимир Андреевич, я надеялся, что вы умный человек, а вы, простите, идиот, жонглирующий словами, как силач гирями в шапито. Только атлет поумнее вас будет. Он кидает гири и ловит их, а ваши гири падают вам на голову. Наша страна только стала оживать, только-только стала нормально есть и дышать. Как вы думаете, наших врагов это устраивает? Нет, конечно. Вот они и подсовывают факты и фактики таким, как вы, чтобы превратить вас в слепое оружие для своих целей. Дайте время. Когда страна окрепнет полностью – говорите что хотите и где хотите – если вообще это будет кому интересно. А что касается свободы слова, то я вам поясню. Это дома свобода слова, в кругу семьи, а вне дома – это вредная агитация и пропаганда. У нас есть свобода слова, но у нашего народа есть только одна идеология – советская. А если у вас есть любая другая, то она антисоветская. Вот и получается, что советская власть вас кормит и поит, а вы воруете у нее…
Чекист сделал паузу и, отвернувшись к стене, совершенно серьезно добавил:
– А обвинения в шпионаже мы вам предъявлять не станем. Мы проверили – вы не шпион. Да и еще… Вы тут выгораживаете своих дружков – благородно, конечно, а о жене и дочери вы подумали? Кстати, где они? – мы их так и не нашли…
Август 1983, г. Тур, Франция
Поль Дюваль не спеша передвигался по маленькой квартире, рассеянно оглядывая в десятый раз шкафы, письменный стол, красный кожаный чемодан и небольшой рюкзак. Однако эта неторопливость с лихвой компенсировалась судорожно метавшимся мыслям в тесной кладовке головы. «Так, билеты на месте, паспорт на месте, деньги взял, диплом взял, справку с места работы получил, белье, свитер раз, свитер два, кардиган, костюм, будь он не ладен, пять рубашек. Две под костюм, три под джинсы… Джинсы, где еще одни джинсы?» Вспомнив, Поль прошёл в спальню и снял их оттуда, куда сам положил еще накануне, со спинки любимого кресла. Чемодан, обиженно отвернувшись, всем видом говорил: « Шеф, еще и джинсы, бог мой! Если я помнусь или, не дай бог порвусь, знаешь, что с тобой сделает отец? Ты хоть в курсе, сколько за меня заплатили?» Но, очевидно, Полю было плевать, судя по тому, как он забросил внутрь свои джинсы, нагло вдавил колено в нежный кожаный бок, застегнул молнии, стянул ремнями с блестящими пряжками, поднял и напоследок еще совсем невежливо пнул красный шедевр. Проходя мимо зеркала, висевшего напротив входной двери, Поль быстро оглядел себя. Отражение продемонстрировало среднестатистического француза в джинсах и клетчатом пиджаке, не с подиума, но и не клошара, среднего роста, довольно субтильного телосложения, но не настолько, чтобы плечи использовались в качестве вешалки в гардеробе. В круглых очках из нержавейки, сквозь которые просвечивались серые глаза, лет двадцати пяти – возраст еще не мужа, но и ребенком точно не назовешь. Поль провел рукой по небритым щекам и небольшой бородке темно-русого цвета. «Ничего, таможня пропустит», – подумал он с усмешкой.
