Но зато потом весна пришла во всем своем волшебном цветении. Заградительные аэростаты величественно парили в ослепительно синем небе, а на улицах Лондона солдаты, получившие увольнительные, вовсю флиртовали с девицами в платьицах без рукавов.
Город ничем не напоминал столицу государства, вовлеченного в войну, хотя многие приметы все же бросались в глаза, и Генри Фабер, добираясь на велосипеде от вокзала Ватерлоо в сторону Хайгейта, отмечал их про себя: груды мешков с песком, сваленных у стен важных государственных учреждений, «андерсоновские» бомбоубежища[3] в садиках позади домов, пропагандистские плакаты с призывами к эвакуации и инструкциями на случай бомбежки. Ничто не укрывалось от взгляда Фабера – он был куда более наблюдателен, чем любой другой заурядный служащий железнодорожной компании. Он увидел толпы детишек в парках и пришел к выводу, что план эвакуации потерпел полный провал. Он прикидывал количество машин на улицах, которых становилось все больше, вопреки карточной системе распределения бензина, а в газетах печатались рекламные объявления производителей легковых автомобилей, предлагавших все новые модели. Он понимал, что стоит за введением ночных смен на многих заводах, где еще несколько месяцев назад едва хватало работы для одной лишь дневной смены, но самым внимательным образом отслеживал перемещение войск по британским железным дорогам. Вся связанная с этим документация проходила через его контору, а благодаря таким вот бумажкам можно очень многое выяснить. Сегодня, к примеру, он подшил к делу пачку накладных, из которых узнал о формировании нового экспедиционного корпуса. По его прикидкам, состоять он должен из примерно ста тысяч военнослужащих и предназначался для переброски в Финляндию.
Да, приметы военного времени были налицо, но над всем этим витал какой-то шутейный, несерьезный дух. По радио сатирики безжалостно издевались над бюрократическими правилами, введенными в военное время, в бомбоубежищах устраивали хоровое пение, а модницы носили личные противогазы в специальных сумочках, штучно изготовленных известными кутюрье. Войну называли «до скуки серо-бурой»[4], воспринимая ее не как нечто экстраординарное, а скорее как банальность или кино. Все без исключения воздушные тревоги оказывались ложными.
Фабер придерживался иной точки зрения, но ведь Фабер был совершенно другим человеком.
Он свернул на Арчуэй-роуд и немного привстал над сиденьем велосипеда, работая своими длинными ногами так же мощно, как работают поршни паровоза, поскольку улица пошла в гору. Для своего возраста Фабер находился в отменной физической форме, а было ему тридцать девять лет, хотя он лгал по этому поводу, как, впрочем, и по многим другим – предосторожности ради.
