Так же он знал, что предстоит ещё ворочаться в полузабытье в потной мерзкой постели до пол седьмого утра, когда на весь дом из распахнутого окна не загремит железом – это рабочий мусоропровода потащит переполненные контейнеры в соседней девявиэтажке, ругаясь матом на брошенные на тротуаре и подпирающие двери подъездов сраные легковушки. С тем, чтобы там они и стояли, переполняясь и отравляя пока ещё свежий утренний воздух миазмами, ещё пару-тройку дней, пока мусороуборочная машина, по счастливой случайности, наконец, не сможет подобраться то к одному к другому в положенное время.
Как по расписанию наступили рвотные спазмы.
Добредя до ванной комнаты и держась за края некогда белой, а теперь с жёлтыми потеками, да ещё и выщербленной по краям фаянсовой раковины, он после очередной конвульсии вдруг вспомнил о деде. И весь тот чудовищный кладбищенский прогон.
Встречался ли он давеча с таким персонажем, слышал ли всё это, был ли вообще вчера в городе Девяти Знамён? Или проползал весь прошлый день на четвереньках по плешивому ковру, снятому со стену ещё его предками, чтобы на жрала моль и постеленному на пол?
– А ты женат, сынок, может, детки есть? – вдруг возник в голове хриплый старческий голос.
Голос того самого деда! Из, как он её там называл, электрички! Или всё таки обычного монорельсового поезда? А может, сна?
Эрик по привычки начал отрицательно качать головой.
И вдруг остановился.
Как, нет?
А чья тогда крошечная тёплая ладошка, вместо, как сейчас холодного фаянса раковины, лежала в его крупной пятерне, когда он… они… возвращался раз за разом с опостылевшей, но приносившей доход работы в магазине? Чей маленький ребёнок со смешным вздёрнутым носиком шёл, спотыкаясь, так близко рядом, таща непомерный, набитый дорогостоящими толстыми учебниками ранец? Ранец, который папа, отпахав на ногах девять часов без перерыва, просто не хотел, да и не мог уже тащить сам?
Не мог? Или всё таки не хотел?
А ведь стоило хоть раз попытаться.
Он – скотина.
Ну почему он не сделал этого?
Звук органа. Низкий звук, пока ещё еле слышимый.
Эрик завыл от бессильной злобы. Злобы на самого себя. Может, тогда всё бы было по-другому?
Но нет, не было.
Откуда эти воспоминания?
Он вломился в комнатушку, едва не снеся двери, скула, бок, он не чувствовал боли.
Упав на красную обивку дивана, где, как всегда, уползшая за ночь в угол простыня, оголила проплешины и дырки с торчащими пружинами, он прижал ладони к лицу и закричал:
