Только комната учителя не рождала и не умирала. Железная кровать; стол с клеенкой, полочка с книгами. Голая, без всяких выдумок, лампочка под потолком. Иногда будут давать свет, комната станет желтой, электрической.
А сейчас такое лунное освещение, что все видно, не промахнешься.
— Повесился он не здесь, во дворе, — начал Муса.
— Тихо ты, Муса, — зашипел Иван Никитич. — Ты сейчас к своей Марьям побежишь, а парню здесь всю ночь маяться… Ариф, может, все-таки, передумаешь? Тебе и отдохнуть с дороги надо, а тут… Сам видишь, какое для отдыха место необорудованное.
— Спасибо, Иван Никитич… здесь останусь.
— Ну смотри, Ариф, как бы ты о своих спасибах жалеть не стал. Идемте, что ли.
Я запалил лучину. Комната наполнилась тенями.
— Э, смотрите-ка, богатый человек наш учитель, — улыбнулся Муса, доставая откуда-то керосиновую лампу. — Завтра керосином поделюсь, совсем светло будет, никакой труп не придет.
— Муса!
— Да, Никитич, молчу-иду… Я бы, честно, может, сам хотел бы этого… прежнего учителя, короче, встретить. Чтобы только один вопрос ему, как представителю потустороннего мира, задать.
— Знаем, что за вопрос, — сказал уже со двора Никитич. — Ты лучше медицине этот вопрос задай. Нечего здесь народные суеверия разводить.
Двор был пропитан луной. Золото с собакой играли в какую-то тихую игру.
Учитель вышел за нами с миской. Налил в нее воды, подозвал собаку. Та радостно заработала языком.
— Да, недолго тебе так воды хватит, учитель, — сказали мы.
Неэкономичный человек. Хорошо, когда человек интеллигентно к собаке относится, но…
Поколотив еще языком по миске, собака отбежала в конец двора.
— Смотрите, она конуру нашла, — сказал Золото. — Хитрая!
— А я не знал, что в учительском доме конура есть, — сказал Муса. — У прежнего учителя собаки не было, у предыдущего. У Старого — тоже не помню, чтобы кто-то лаял….
— Сам он на всех хорошо лаял, — заметил Никитич.
Мы засмеялись.
— Зря вы так говорите, — сказал Муса. — Мой дед рассказывал, когда Старый Учитель только пришел после училища, другой человек был. Застенчивый, и носовой платок постоянно к щекам подносил. А щеки, говорят, как у киноартиста нежные были. Это многолетний педагогический опыт его таким лающим скорпионом сделал.
Стали прощаться.
Не знаю, как другим, — мне уходить не хотелось. Ноги к порогу прилипли. Смотрю на Арифа. Смелый парень, но хрупкий — как веточка исрыка. Ладонь у него еще такая — ребяческая, жмешь ее — как будто птичье крыло пальцами мнешь.
