Затем у меня сохранилось еще такое воспоминание от детства. Это было в Можайске, где отец был врачем. С мальчишками я ходил на Козью горку ловить птиц; надо было проходить мимо железнодорожной водокачки и насыпи, в которой лежали водопроводные трубы; и вот под эту насыпь был проделан ход, чтобы надсмотрщики могли лазать туда на четвереньках; мне мальчишке, тоже надо было слазить, чтобы обследовать подземелье, как мальчишки обследуют всю жизнь: я полез и на меня из-за гнилых досок обвалилась земля, я не мог ползти ни взад, ни вперед, - меня выручили мальчишки, которые вытащили меня оттуда за ноги; - и вот помню, тогда там в подземелье мне было так-же тесно, как от рассказов бабушки о немцах, которым киргизы на Карамане вырезали языки.
II.
Лето тысяча девятьсот двадцать первого года, один, я жил в тридевятом государстве. Добрый человек, Ольга Алексеевна, мне приносила кипяченую воду, чтобы пить. Часы остановились и я их не заводил. Я жил в очень хорошем содружестве - с самим собой, пылью и велосипедом. Из комнаты ребятишек я перевесил к себе черные занавески. У меня в кармане прибавилась небывалая вещь - целая связка ключей. Я вставал - когда просыпался, шел на реку умываться и за водой. На базаре знакомая торговка оставляла мне бутыль молока, хлеб и масло я привозил от жены из Новоселок. У меня было единственное богатство - пуд керосина, и я мог бодрствовать, не считаясь с солнцем: я очень хорошо изучил эти зеленоватые, зыбкие, необыкновенные июньские рассветы. Бодрствуя я писал повесть о "Рязани-яблоке", читал "Историю Гончих Собак" и "Рыбы России". У меня никто не бывал. У меня была связка ключей, и потому случалось так, что дом был запрет, чтобы покоить пыль, а окно в полисад мирно грелось на солнце, мирно раскрытым. Через два дня на третий ко мне приходила хожалка, она сначала сидела на крыльце, иногда ставила самовар и варила мне картошку, тогда мы пиршествовали и она шла спать на женину кровать. Обыкновенно я уезжал в Новоселки, когда приходила хожалка.
Я жил на погосте, в домике о пяти окнах, из окна я видел древнейшую церковь и сейчас-же за домом протекала Москва-река. Справа от меня жил батюшка, слева, за огородом - семья жуликов. Дом батюшки был с моим домом забор в забор. У батюшки умерла жена. Батюшка жил отшельником. По двору и по садику у себя батюшка ходил в белых штанах, в жениной кофточке и шляпе. Однажды утром я учуял у себя в доме, что, должно-быть, куда-то рядом приехало сорок ассенизаторов. Все-же я тщательно осмотрел мой дом, - и я открыл истину (ведь истин так много!): батюшка откупорил ямку под своим задним крыльцом, в другом углу двора он вырыл вторую ямку, и вот, ведерком, у которого ко дну и к ручке были привязаны две веревочки, что-бы не мазать рук, батюшка носил жидкость из одной ямки в другую; в шляпе, в кофточке, и в белых штанах, он делал это методически, полтора дня. В этом, конечно, отразилась революция, как и в том, что батюшка вел записи, как в школах, всех приходящих и не приходящих в церковь прихожан, и запирал церковь, как Художественный театр, в час богослужения. У батюшки было расписание треб и стоимость их продуктами. Я не могу отозваться о батюшке без уважения: он, отшельник, истинно веровал своему Богу, до горения, и те немногие, сгорбленные и в черных одеяниях, что из службы в службу приходили к нему, запирались в церкви на общую молитву с катакомбической напряженностью, там, в запертой церкви, хор заменяли все собравшиеся. - Слева от меня, за огородом жила мирная семья жуликов, трудолюбивых, как муравьи. Я наблюдал, как отец тащил домой, ему не нужные водопроводные трубы (впоследствии они заменили жердины в заборе), два полена, нарядный чемоданчик. Сын и мать были заняты иным: сын, тощий мальчишка лет десяти, с утра до вечера, по мелочи, за пазухой, таскал из садов яблоки, ночами он лазил за яблоками с корзиной, и мать была занята сушкой яблок впрок. Все-же мои жулики жили очень нище (ведь это был год Великого Голода) и когда на огородах поспела свекла, капуста и огурцы, - они питались только ими. В их доме было так же интересно, как, должно быть, у Плюшкина; домик стоял в саду за огородом, с глухим двором вокруг, и дом, и двор были завалены совершенно неожиданной рухлядью; мне все время хотелось купить у них стариннейший клавесин. От этой рухляди у них очень было пыльно и пахло, как в слесарной. У них было одно богатство - корова, за коровой ходила черная старуха. И вот эта сестра жены, сухая старушенка, Анфиса Марковна, - заговаривала, у нее была слава и практика, уж не знаю, как сказать, не то знахарки, не то ведьмы, что в сущности, должно-быть одно и тоже.
