— Откуда идет зыбь?
— От норд-веста. С двух часов.
— Капитану доложили?
— Доложил.
— Как замеры в правых льялах?
— Льяла сухие.
Старпом подумал, что прогноз оправдывается. За зыбью идет ветер. Зыбь крупная, значит, ветер будет сильный. Посмотрел на барометр: семьсот сорок семь миллиметров. Очень низкое давление.
До восьми утра было спокойно. В восемь на мостик поднялся третий штурман Монич. Его-вахта с восьми.
— Глеб Борисович, мне кажется, что горит какое-то судно. На горизонте зарево.
Но это был не пожар. Это был восход солнца двадцать третьего декабря. Сначала загорелась красная полоска, а потом начало багровым заливать горизонт. Небо пронизали кровавые полосы, медленно выплыло косматое солнце. И начался ветер, ветер от норд-веста.
Сдает вахту Зорин, дописывает последнюю строчку в журнале, предвкушает горячий чай в кают-компании. На мостик поднялся капитан.
Не попал старпом Зорин в кают-компанию. Ему удалось забежать только в каюту… Но это было потом…
Ветер усиливался с каждой минутой, и качка стала сильнее. Низкие черные тучи неслись над мачтами на зюйд-ост.
— Когда делали последний раз замер льял, Глеб Борисович?
— Час назад.
— Замерьте сейчас. Третий помощник пусть замерит силу ветра.
Взял третий штурман Монич анемометр из штурманской, вышел на крыло. Быстро вернулся.
— Двадцать один метр в секунду, — сказал и стал дышать на побелевшие пальцы.
— Девять баллов, — сказал капитан и принялся набивать трубку.
Ветер рвал гребни волн, и белые полосы пены тянулись к горизонту. Стремительно раскачивался отвес на кренометре. На мостик поднялся вахтенный матрос Костя Бронов с футштоком.
— В правых льялах двадцать один сантиметр.
Взгляды капитана и старпома встретились.
— Глеб Борисович, спуститесь и проверьте сами.
С палубы волны казались больше, зато ветер — тише. Гребня волн опрокидывались через фальшборт, стекала вода через шпигаты, оставались на палубе замерзшие ручейки.
Костя протянул футшток.
— Смотрите.
Двадцать четыре насечки на медном пруте заполнены водой. Опять встретились две пары глаз на мостике. Все понятно, можно не докладывать.
— Двадцать четыре сантиметра, Владимир Иванович.
— Цементные ящики не держат.
Скрипит штурвал. Рулевой Коля Михайлов похож на цыгана: курчавый чуб, смуглое лицо. Только зубы да белки глаз сверкают. Мурлыкает Коля песенку. И скрип штурвала, и песенка Коли — мирные, как треск сверчка. И кажется, что все в порядке и что через несколько часов откроется маяк Низменный. А там и до Владивостока двое суток хода. И только.
