С этими словами я схватила со стола почти опустошенную бутылку водки, выплеснула остатки в раковину и встала между двумя неудавшимися моими судьбами.
– Ксюх, можно мне у тебя остаться, а? – спросил Динька и виновато посмотрел мне в лицо.
– Нет, – отрезала я. – И Пашки это тоже касается. Сейчас выйдем на лестницу, покурим и разойдемся по домам. Всё. Это не обсуждается. Мне надо побыть одной и о многом подумать, ясно?
– Ясно…
– Тогда встали, собрались, и на лестницу. И побыстрее. …Когда они ушли, я разделась, забралась под одеяло и попыталась собраться с мыслями.
Не получилось.
Я попыталась еще раз, а потом выключила свет, уткнулась лицом в подушку и заревела.
Я ревела, сама не зная, почему.
И чувствовала, что мне от этого становится легче.
А наревевшись, нашарила под подушкой «Унесенных ветром» и сказала сама себе:
– Завтра. Я подумаю об этом завтра. А завтра уже был новый день…
«У каждого из нас на свете есть места,
Куда приходим мы на миг отъединиться,
Где память – как строка почтового листа
Нам сердце исцелит, когда оно томится…»
И. Тальков
НИКОГДА НЕ ВХОДИ В ОДНУ РЕКУ ДВАЖДЫ
У каждого из нас, где-то глубоко-глубоко внутри, есть сундучок. Маленький такой сундучок. В него мы на протяжении всей жизни осторожно складываем свой первый выпавший молочный зуб, первый синяк на лбу, первую двойку в школе. Потом туда же отправляются первый поцелуй, первая любовь, первые стихи о разбитом сердце.
Проходят годы, а сундучок все пополняется: первая машина, первое слово ребенка, первая потеря близкого человека…
Для чего он нужен, этот сундучок? Почему мы так трепетно охраняем его от чужих глаз?
Наверное, чтобы иногда, услышав знакомую мелодию по радио, незаметно для окружающих нырнуть туда. И вытащить далекий летний день девяносто первого года, лавочку во дворе своего дома, бутылку портвейна «777», в народе – «Три топора», и магнитофон «Весна». И ведь никто не догадается, почему в твоих глазах скользнула легкая, как паутина, тень улыбки. Скользнула – и исчезла.
Вот, наверное, для того он и нужен, этот сундучок.
Когда я была молода и красива, когда целлюлит еще не свисал из моих штанин снизу, когда все носили лосины и джинсы диких, кислотных цветов, а губы красили сиреневой помадой, – меня вожделели все половозрелые жители поселка N, неподалеку от которого мой дед-инвалид получил когда-то свои законные шесть соток.
Мода на ватники и телогрейки, царившая в нашем садоводческом товариществе «Родина», вызывала у меня кислую отрыжку, поэтому местным Жан-Полем Готье стала именно я.
