Он шагнул к раскрытой двери кубрика, откуда доносилось тяжкое подхрапывание спящих матросов, и показал мне на освещенный люк:
- Это у нас буфет. Вы смотрите не упадите, в него часто падают. Один недавно упал - так ничего - упал-то он прямо на буфетчицу, а она тетка мягкая. А вот второй падал - тот был лектор какой-то, дерьмо собачье. У него своих-то слов не хватало, так он нам все по бумажке шпарил. И до того в нее уткнулся, что его так в люк и завело. Бутылок двадцать переколотил. Очень печалился, когда ему счет предъявили. Лучше бы, говорит, я их все выпил.
Кочегар ушел. Я подошел к раскрытому люку и заглянул внутрь. За тесной стойкой спала толстая буфетчица, над ее раскрытым ртом кружились мухи. А прямо подо мной, за столиком, сидел тот самый летчик, и его рука лежала на покорно брошенной на стол руке цыганки. Между ними стояла бутылка вермута и лежал на тарелке нарезанный сыр.
Меня поразило то, что они ни о чем не говорили; голова цыганки была низко опущена, а летчик только смотрел на нее, не отрываясь. Наблюдать за ними мне показалось неудобным и даже неприятным.
Вновь закурив, я опять остановился у борта. Вдали показались огни пристани села Семужино. Я наблюдал за приближением этих огней, которые медленно выплывали из темноты, когда кто-то тронул меня за плечо, - это была она.
- Это не он писал, - сказала она счастливым шопотом, почти задыхаясь. - Это ты писал, голубь мой. А он, глупый, и не знает таких слов. Он только молчит и смотрит.
- Вы ошибаетесь, - возразил я. - Это действительно писал он, я только прочел это письмо вам.
Своей ладонью, пахнувшей вином и сыром, цыганка закрыла мне рот:
- Ой, молчи, страдание мое, только молчи, радостный. Я-то ведь знаю, что это писал ты. Еще никто не говорил мне таких слов. Слушай! - она сильно дернула меня за руку, - слушай меня. Сейчас Семужино будет, и ты со мной сходи. Ты - человек вольный, свободный - я это по глазам вижу. Ты легко идешь по земле - ой, как легко ты идешь, даже страшно мне стало. Ну, сходи сейчас со мной, я тебя любить буду!
Она выпростала из-под шалей свои полные гибкие руки и обняла меня за шею - совсем рядом я увидел ее глаза, прекрасные и лучистые, в каждом зрачке сверкало по звездочке, и, рассыпаясь своим необыкновенным смехом, она опять поцеловала меня. Губы ее вздрагивали. Она смеялась и целовала одновременно.
- Зачем глаза открываешь, когда целуешь? - как бы упрекнула она. - Ты хитрый, голубь. Скажи, хорошо я тебя целую?
