и вот она всплывает, и потом
опять всплывает, будто заслужила
всплывать и плыть на месте. Вся она –
почти топляк (и ты не спорь со мною):
из-под воды на четверть не видна,
а со спины – разрушена водою.
Она лежит в реке руки ручья,
ей придаёт вокруг оси вращенье
лягушка, соскочившая с плеча,
в полёте отменив своё паденье,
тем паче, что волнистые круги,
не дожидаясь собственной причины,
в разрезе показавши смех воды,
уже бегут по глади самочинно.
О, невозможно мокрая страна,
где посреди, допустим, круговерти
куску мужчины женщина верна,
а девушка – его позорной смерти,
его спине и скрипу позвонков,
наклону вправо напряжённой шеи
и жуткому шипению зрачков,
когда они сужаются в мишени.
Откроем карты: девушка несла
беременность от юноши с рапирой,
а что в ручье зависла без весла –
так это ничего. Для ориентира
я подскажу: она травила плод
(Горацио ей зелье заварганил),
но цел остался выпуклый живот,
зато она увидела в дурмане,
что сын её, что дочь из-за угла
рожденья своего готовят бойню…
И девушка под влагу увела себя
и эту проклятую двойню.
(На жизнь похожи лук и сельдерей,
на смерть похожа даже чечевица…
Но кто нежнее глупости своей
и отличит пророка от провидца?)
Сплетя из непристойных трав венцы,
она судьбы разбавила чернила
водой ручья, и фразу: «Близнецы.
Глухая ночь. В руке отца – рапира», –
не сможет написать и произнесть
ни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира…
Температуру ада – тридцать шесть
и шесть – она волною остудила.
В её – не скажем – жидких волосах
уже почти что высохла медуза…
Стоит вода в створоженных глазах.
Торчит живот, изображая пузо
с воронкой недокрученной пупка,
чья малопривлекательная схема –
слепой фрагмент, что за уши слегка
притянут мной из мифа Полифема.
Как пористую льдину по весне,
толкну ее ногой или ладонью
от берега, где сам стою в огне,
по локоть перемазанный любовью.
Скорей плыви и пачкай небосвод
отсутствием дыхания и зренья,
а мы лягушку пустим в оборот –
шлепок воды в конце стихотворенья.
Наши тонкие спины, потёртые не поперёк
на льняных простынях, собираются быть непрозрачны.
Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк
на присутствие оной не кажется очень удачным.
Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.
На конце никотина качнулся сиреневый пепел.
Появляются брови, как дважды задуманный взмах,
что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.
Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.
Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны,
но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,
