— Хороши! Хоть выпрягай!
Иван осторожно обошел вокруг него:
— А тебя уже, кажется, выпрягли?!
Уголовники дружно захохотали: ответ понравился.
Долговязый не унимался:
— А мы где-то с тобой встречались…
Малышев, все так же обходя его кругом, отозвался:
— Да, я там иногда бываю.
И новый взрыв хохота потряс сырые стены камеры.
— А ну их, политиков, — махнул рукой долговязый и отошел прочь.
Голые нары в два яруса висели на столбах. В столбы были вбиты железные скобы, как ступеньки, на косяке двери — закопченная лампа. Неслись приглушенные жалобы, смех, грубая брань. Звенели кандалы.
Утром осипший голос с верхних нар спросил:
— Чья очередь камеру убирать?
— Политических!
Три большевика спокойно поднялись. Малышев стуком в дверь вызвал надзирателя, попросил воды и, когда воду дали, склонился над ведром, смачивая тряпку. Сильная рука долговязого уголовника оттеснила его.
— Чего там! Сами будем убирать.
Работали все вместе. Потом снова «политики» сидели на отведенных им нарах.
— Иван, ты вчера что-то сказал о промышленном подъеме, — напомнил Киприян. — А революционный-то подъем видишь ли?
Иван, весело блестя глазами, отозвался:
— Конечно. У нас в чем подъем? Он у нас в борьбе с меньшевиками. Меньшевики-то что делают? Они стараются развалить нелегальные наши организации… стараются народу отвести глаза от прямой нашей задачи.
Федя был молод, может быть, поэтому его чаще других вызывали на допрос. Еще в 1907 году убили фон Таубе, директора завода, деспотичного и жадного. Видимо, убийц не нашли, и следствию хотелось сейчас взвалить это убийство на плечи надеждинских большевиков. Один раз Федю привели с допроса избитого. Товарищи тревожно ждали его: молод, вдруг не выдержит и провалит организацию.
Но еще в дверях Федя бросил на них гордый, ликующий взгляд.
— Ничего не добились!
— А мы вот что сделаем — проведем голодовку: надо требовать прокурора, требовать свою одежду и деньги. Они не имеют права нас избивать, мы — подследственные. И выше голову! — предложил Иван.
…Голод. Мучительно хочется пить. Надзиратели приносили политическим пищу, растерянно переглядывались и уносили ее обратно.
Лежать, перетянуть животы, сохранить силы.
Федя почернел. Измученный допросами, он даже во сне бредил свободой:
— На вечеринку зовут… ждут меня…
Желая поднять его настроение, Малышев говорил:
— Тюрьма — это временный отрыв от борьбы. Ее нужно использовать… будем учиться здесь… Я понимаю, Федя, сейчас, когда наши силы могли бы пригодиться там, сидеть здесь тяжело. Будем изучать урок и опыт революции, литературу, историю.
