— Наверное, знает, что и мне сейчас ничего не предлагают в кино, а в театре зарплата такая, что все время возникают у нас проблемы с наличностью. Вот и решил воспользоваться ситуацией, — предположил Аристарх.
— Но ты все равно молодец, — наконец-то похвалила его Ирина. И, снова перейдя на дурашливый тон, провозгласила: — Ты поступил как настоящий мужчина, мой дорогой Аристарх, за это я тебя сегодня вознагражу по-царски.
— Надеюсь. Я это честно заслужил.
— Ну тогда пошли, завалимся в постель. Немножко телевизор посмотрим, если удастся… — Она смущенно опустила глаза.
— А кто плащ будет стирать?
— Ты думаешь, его все же нужно стирать?
— Я бы выбросил, да жалко. Фамильная реликвия, от прадедушки достался, — пошутил Аристарх. И строго погрозил пальцем: — Но ты не вздумай засыпать до моего прихода!
— А ты, пожалуйста, стирай побыстрее.
— Как в армии, — притворно вздохнул Аристарх. — Только там старшина говорил: «Спи побыстрее, Таранов…»
Светящийся экран телевизора наполнял комнату дрожащим голубоватым светом. Аристарх привстал, опершись на локоть, откинул в сторону одеяло и замер, не в силах оторвать глаз от прекрасного женского тела, распростертого на простыне. Матово-белая кожа, казалось, сама излучала магическое свечение, привораживающее взгляд, а плавная гармония линий могла свести с ума. Почти каждый день Аристарх с жадностью разглядывал это красивое тело, олицетворение гармонии и красоты, и не мог насмотреться, и знал, что долго еще не сможет насытить свой взгляд.
Обессиленная, разгоряченная долгой, упоительной сценой страсти, Ирина лежала, раскинув руки и ноги. Дыхание ее было прерывистым, хрипловатым, длинные ресницы прикрыли голубые глаза, а сухие губы, напротив, были приоткрыты.
Аристарх смотрел, как подрагивают белые купола грудей, как передается это подрагивание плоскому животу, в низу которого живет своей жизнью пушистый островок. Он, словно единственный зеленый кустик на белом пространстве пустыни, с особенной силой притягивает взгляд, держит, не отпускает.
Женщина… Красивая женщина, любимая. Как сладостно было целовать ее умопомрачительное тело, все — от пяток до мочек ушей, как будто прикасаешься пересохшими от жажды губами к холодной, прозрачной влаге источника. И чувствовать, как оно отвечает на ласки и поцелуи: грациозно изгибается, то напрягаясь, то расслабляясь, дрожит от нетерпения, а потом бьется, трепещет, как птица, попавшая в сети, и пронзительные стоны, сопровождающие последние судороги, намного приятнее слышать, чем музыку великого Моцарта. Тишина, которая потом неизменно приходит, — самая прекрасная тишина в мире. А слова и мягкие, нежные прикосновения, возникающие в этой тишине, — просто чудо.
