Первым признаком того, что все пошло наперекосяк, было то, что некто, сидевший в гостиной, повернулся к окну, потом посмотрел прямо на меня, и его лицо напряглось. Человек, которого я услышала на кухне, теперь стоял снаружи, он уже начал двигаться в моем направлении, сжимая массивные кулаки.
А третьим признаком было глухое, очень даже явно доносившееся до меня рычание.
— Что ты здесь делаешь?
Маркус схватил меня за плечо и повернул к себе таким способом, чтобы это было очень больно, но в то же время не оставило следов. Он очень долго учился этому — не оставлять следов — и ничем другому так больше и не научился. Я принадлежала Каллуму и была связана с ним крепче, чем даже самые преданные ему солдаты, и, сколько бы я ни жила на этом свете, Маркус всегда будет ненавидеть меня за это. Он нанесет мне любую рану, не важно, физическую или душевную, если будет уверен в том, что об этом никто не узнает.
Прошло совсем немного времени, чтобы чувство ненависти стало взаимным.
— Я спросил, что ты здесь делаешь, девочка.
У Маркуса слово девочка было оскорблением, и именно по этой причине он меня так сильно ненавидел. Если собирался кого-то воспитывать, то это должен был быть оборотень, и обязательно мужского пола.
— К-К-К-Каллум… — сказала я, притворно заикаясь, чтобы протянуть время и придумать ту отговорку, которая не даст возможности обвинить меня в преступлении.
— Каллум? — спросил Маркус. — Он что, ранен?
Хоть я и ненавидела Маркуса всем сердцем, в преданности Каллуму я ему отказать не могла. За Каллума он был готов умереть.
— Брин, Каллум ранен?
Я но пальцам одной руки могла пересчитать те случаи, когда Маркус называл меня по одному из данных мне при рождении имен, а тем более тем именем, которое я предпочитала другим. Почему-то вспомнилось, как ужасно я выглядела в туалетном зеркале — тогда, дома. Каждый вопль Эли как будто ножом был вырезан у меня на лице: глаза налиты кровью, губы искусаны, черные тени под глазами… Каждый мускул моего тела был настроен на страдание. И Маркус, ненавидевший Эли почти так же, как меня, возможно, не мог осознать того, что я могла так сильно за нее переживать. Единственным человеком, о котором мог волноваться Маркус, был Каллум, и то состояние, в котором я пребывала в настоящий момент, да еще, возможно, тот факт, что я была здесь, но ни Каллум, ни команда моих телохранителей не остановили меня, — все это Маркус мог воспринять как знак того, что случилось что-то серьезное.
