И братья взбунтовались! Даже Степан Руководитель взорвался!
А Владимир Строитель воскликнул:
– Нужно всем нам уходить отсюда! Удивляюсь, как мы еще не спились, не скурвились… Да разве нужны мы батьке? Плевал он на нас: есть мы, нет, что ему? Противны мне были его лень и похоть, была мне отвратительна вся его жизнь! Теперь же я готов его проклинать. Не будет здесь больше моей ноги.
Поклонился он кресту, под которым лежала мать, и спустился. А Музыкант вытащил из футляра свой саксофон и на прощание сыграл и холму, и Безумцу мелодию, известную всем музыкантам. Состояла она из нескольких нот, на которые ложились следующие слова: «А пошел-ка ты на…» И саксофон послушно просифонил эту мелодию, после чего презрительный Музыкант исчез, будто бы его и не было.
Степан даже не стал дожидаться машины, которая должна была лично за ним прикатить: подхватил чемоданчик и приказал Пьянице его на сей раз не провожать.
Так, разгневанные, сыновья ушли. Бедный рыжий Пьяница понуро сидел на опустевшем холме, подперев руками голову.
Через год все в один и тот же день разом очутились возле холма, хотя для них отец был уже растлителем, бездельником, пьяницей, ничтожеством, психопатом, мерзавцем, рабом, бессовестником, колдуном, слугой черта, башибузуком. И это были еще далеко не все эпитеты, которыми они про себя и вслух уже награждали его!
Удивились братья силе, которая привела их сюда!
Ожидали они Пьяницу: как всегда, должен был он скатиться навстречу, но странно – в этот раз никто не закричал и никто не скатился. Все было тихо: не слышалось ни пьяных выкриков, ни ругани, ни другого шума. Ни единого звука не услышали братья, пока поднимались, – только чуть трепетали яблоневые листочки. И под деревьями было пусто, и на траве не было пролежней от вонючей отцовской овчины.
Не успели братья удивиться той непонятной, невероятной, немыслимой тишине, как показался Пьяница. Вырос он перед ними словно из-под земли: дрожало лицо непутевого Натальиного сынка, руки были опущены, и даже рыжие его волосы, так прежде весело горевшие, потускнели. Жизнь словно вышла из него. Все тогда поняли – что-то случилось.
Едва не плача, Пьяница поведал Безумцевым сыновьям – в ту зиму мало кто сюда заглядывал, все мимо дребезжало и дымило, а пеших людей почти не осталось – проносились одни машины! И собаки принялись одна за одной подыхать: уже закопал он шесть псов за яблоневым садом, а оставшиеся воротят от мисок морды. Отец же по весне, видя, что никто не заглядывает на разведенные костры, вот до чего додумался: приказал приготовить котелки и кружки, будто гости пришли к нему! И, появившись солнечным весенним деньком в саду, приказал сыну разложить также по кругу миски и ложки, словно бы это сидели перед ним гости. И, наполнив котелки водкой, взялся как бы с каждым невидимым гостем чокаться и за каждого выпивал, а затем, опустошив все кружки и котелки воображаемых гостей, приказал Пьянице поднести тот самый котел, который выпил он некогда, соревнуясь с толстухой. Но и этого показалось ему мало! И наказал тогда Безумец наполнить самый большой казан, который только есть в его хозяйстве. Чуть не плача, рассказывал Пьяница, как выкатил и принялся наполнять он самый большой котел – настолько огромным оказался тот котел, что начал из фляги наливать его Пьяница в обед, а закончил лишь к вечеру. И когда на закате котел наполнился, отец взялся его пить. Отговаривал Пьяница отца, да все без толку! Отхлебывал батька и отхлебывал, а, казалось, выпил-то совсем ничего. Едва держался батька на ногах, но упрямо продолжал приближать смерть свою, обхватив котел своими ручищами, и было его не оторвать – видно, загадал себе непременно выпить до дна. Но и котел казался заколдованным: к утру, когда солнце осветило это дикое соревнование пьянчуги с самим собой, оказалось – едва половина выпита. А ведь всю ночь глотал отец без продыху свою водку. Готов он был уже загореться, настолько проспиртовался! Пьяница клялся, что нельзя к нему было подойти ближе, чем на три шага, настолько густым сделался вокруг Безумца водочный дух. Можно было упасть замертво, лишь вдохнув того воздуха. И поклялся Пьяница, что уже тогда видел вокруг батьки и над ним синеватое сияние: настоящий синий нимб вырастал над головою отца! Затем покрылся отец весь сиянием, и побежали по нему язычки синего пламени, то здесь, то там вспыхивали на его раздувшемся теле, а батька все не отрывался. Клялся дрожащий Пьяница, что у батьки затем начала лопаться кожа, а из пор выступала не кровь, а чистая водка, и сочилась из него, и струилась по нему. Место под котлом оказалось все выжженным ею. А Безумец пил и пил, превращаясь на глазах своего перепуганного и изумленного сына в настоящий дух. И вот котел был выпит – и только тогда откинулся Безумец и упал, словно огромный качающийся пузырь. Пьяница с ужасом ожидал, что пузырь этот вот-вот лопнет и рассеется над холмом, как туман! Раздувшимся, безобразным лежал отец – трава, на которую он упал, тоже вся выгорела: водка продолжала сочиться из него. А синеватый нимб дрожал над его головой.
