Строитель себя уверял, что остается он здесь лишь из-за приехавшей Майки. Сердце его замирало, когда видел ее. И, конечно, никуда он не мог уйти, пока рядом была девушка: мужественный и сильный, трепетал он, когда встречал ее, словно самый робкий мальчишка. И когда весь холм, все гнездо укладывалось спать, шептались они с Майкой при звездах и лиственном шелесте. Были Майкины поцелуи горячи и стыдливы. Совсем потерял Строитель голову.
Отказник в то лето совершенно замучил Книжника – тот единственный терпеливо мог его выслушивать и выносить.
Книжник спросил после всех зажигательных Отказниковых речей:
– Так в чем твоя правда?
– Свобода полнейшая. Твоя и моя.
– А как тогда быть со Степаном? Он говорит другое…
– Знаешь, кто Степан? – горячо взвился Отказник. – Паразит, который душит Отечество! Червь, ползущий по телу народа! Таких, как он, нужно быстрее долой. Еще Платон говорил – мудрецы должны управлять государством!
– Придут к власти твои мудрецы – такими же станут, как братец! – подал голос случайно услышавший их Строитель.
Отказник яростно запротестовал и вытаскивал из всех своих карманов тетрадочки – все было им уже продумано, все записано. Тыкал он в свои записи и цитировал Аристотеля. Он сделался за эти годы страшно умным, пожалуй, умнее всех остальных: знал Канта, почитывал Гегеля, а уж врага своего, Маркса, готов был разложить по полочкам – но вот беда, никто его здесь не слушал! И Книжник спорил-то с ним только из сострадания. И Отказника это бесило.
Книжник спросил:
– А что Беспалый?! Он не был таким, как Степан!
Диссидент взялся жарко доказывать – такие дураки, как покойный Председатель, в Степановых руках наиболее-то и опасны.
– Он был добрый, – не согласился Книжник. – Ведь он мог посадить отца… В порошок мог стереть… Но не сделал этого!
– Ворон ворону глаз не выклюет! Одного они поля ягоды! Раб и хозяин. Не может быть раба без хозяина…
– У Беспалого была своя правда, – не унимался Книжник. – И у тебя своя. Мать моя верила, что придет ангел… Во что верует наш отец? В бочонок с солеными огурцами?
Бунтующий брат задохнулся: уж когда речь заходила об отце, делался он сам не свой.
– Безгласный холоп – ни на что не поднимет свой голос, заливает лишь зенки. Погонят его – уйдет! Посадят – и будет сидеть! Он безмолвен и глух, и доволен даже дерьмом. Вот отец наш… Быдло! Быдло!
С нескрываемым презрением оглядывался на Безумцеву овчину!
Между тем, пока гостили они на холме, было выпито и съедено ими и забредающими гостями без счета утиных тушек и жареных зайцев (а также опустошили они с десяток бочек с грибами и квашеной капустой, и прочими соленьями), также съедались репа, брюква, горох, который вился там и сям по холму, не брезговал никто и рыбой, съедались баранина и говядина, которые попадали на холм благодаря шоферам, перевозящим овец и телят. Изжарена была в то лето на огромном костре и обглодана до последней косточки огромная свинья, настолько жирная, что даже у хозяина схватило после нее живот. Туша ее была величиной с бычью, а голова, которая красовалась какое-то время, насаженная на кол, внушала ужас своими размерами даже собакам. В распахнутую свиную пасть можно было засунуть человеческую голову, свиные уши (которые потом с таким аппетитом, макая в соль, съел Безумец) напоминали два огромных лопуха, в их тени можно было скрыться не одному путнику…
