– Как же так, получается? – возмутился Дьюри, – пришёл человек, всего на каких-то полчаса, и ты почувствовала, что он одинок, а я, твой отец, который живёт с тобой столько лет, но ты не замечаешь, что я одинок. Хотя я в сотню раз больше, чем он, нуждаюсь в теплоте, внимании, любви. В чём секрет? Конечно, легче объяснять несовершенством мира, что я и делал, когда был молод, но сейчас меня такой ответ не удовлетворяет. Видно во мне есть что-то, но что? Что? Что-то, что мешало вам понять меня? И тебе мешало, и моей дорогой Ице. Что же это такое? И не найдя ответа, Дьюри продолжил читать в надежде, что, возможно, рукопись Чиллы или дневник Ицы помогут ему разобраться в себе.
«…Мне всегда казалось, что умные и красивые люди, не страдают. Кажется, правда, чего им страдать? Умные много знают, предвидят и поэтому не ошибаются. Для них ахиллесовой пятой может стать только страстная любовь, которая не подвластна рассудку. А у красивых? Эх! Какие они счастливые! Им даже ума не надо, им всё прощают, им все стараются угодить. Сколько раз я сама была свидетелем, как возмущается человек в автобусе, когда его кто-то случайно толкнёт, но сразу же, расплывается в улыбке, если ему на ногу наступит красивая женщина. Впервые я почувствовала, как ошибалась, когда начала читать дневник мамы. Меня просто поразило, что такая красивая, такая, как мне казалась, эгоистическая по натуре женщина Ица, для которой мир состоит только из её желаний, вдруг страдает и мечется. Первые страницы её дневника меня не тронули, я не могла понять свою мать и принять её мысли, возможно, именно потому, что психология красивой женщины ничего общего не имеет с психологией обычной девушки, а тем более внешне неинтересной. Я уже собиралась прекратить читать, но, к счастью, решила пробежать ещё несколько страниц и наткнулась на описание её возвращения в поезде.
…Мне вдруг стало страшно. Я хотела убежать, вырваться из вагона, где всё: стены, полки, столик – всё было неподвижно, а поезд мчался… За окном была жизнь, полная страстей и перемен. Я как зачарованная смотрела в окно. А в наше окно глядела ночь. Ночь была настолько тёмной, что я не могла разобрать, где небо, где земля. Я упорно смотрела в окно в поисках своей звезды. Вдруг я почувствовала, как Дьюри стал меня обнимать. Его руки сначала были настойчивы, но не успел он прижаться ко мне, я вся заледенела. К счастью, он быстро почувствовал, что лучше не возбуждать себя напрасно, и отстал. Вскоре ровное дыхание спящего Дьюри заполнило купе. Мне стало тесно, мне стало душно. Выйти я не могла. В тамбуре горел свет, но если бы проснулся Дьюри, то обязательно последовал бы за мной, и это было бы намного хуже. Я так прижалась к окну, что почти слилась с ним. Мерный стук колёс, дыхание спящего Дьюри, а перед глазами сплошная тьма, нет никакого ориентира, но ты хорошо знаешь, что ты мчишься куда-то, что тебя увозят дальше и дальше от места, где тебя любили, где было так хорошо, и везут в глушь. От сознания безысходности на меня навалилась тоска. Во мне не было никаких чувств. Даже гнева. Сколько времени я просидела у окна, не помню…»
