В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я видел Гаррисона все в том же положении. Разговор за столом шел о чем-то постороннем!. Никого, по-видимому, не интересовала жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехи ради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к своей великой радости, увидел Гаррисона, который, шатаясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.
Чтобы покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой разговор с Волком Ларсеном,— он заговорил со мной в кают-компании, когда я убирал посуду.
— Что это у вас сегодня такой жалкий вид? — начал он.— В чем дело?
Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себя почти так же худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
— Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
Он усмехнулся.
— Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подвержены ей, другие — нет.
— Что же тут общего? — возразил я.
— Очень много общего,— продолжал он.— Земля так же полна жестокостью, как море — движением. Иные не переносят первой, другие — второго. Вот и вся причина.
— Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете ей никакой цены? — спросил я.
— Цены? Какой цены? —он посмотрел на меня, и я прочел циничную усмешку в его суровом пристальном взгляде.— О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит жизнь?
— Я ценю,— ответил я.
— Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-вашему, стоит?
Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно излагать свои мысли, я в присутствии Ларсена почему-то не находил нужных слов. Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная причина крылась все же в полной противоположности наших воззрений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то найти общий язык, найти какую~то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня не было ни единой точки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с толку примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что считал существом вопроса, отбрасывая все, казавшееся ему мелким» и незначительным, и говорил так безапелляционно, что я терял почву под ногами. Цена жизни! Как мог я сразу, не задумываясь, ответить на такой вопрос? Жизнь священна — это я принимал за аксиому. Ценность ее в «ей самой — это было столь очевидной истиной, что мне никогда не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел подтверждение этой общеизвестной истине, я растерялся.
