Главным человеком в жизни малышни была Мишель. Мишель тоже летом жила практически на улице, по большей части в зелёной комнатке, дети у сараев не появлялись – торчали за домом, рядом с ней. Туда у Романа доступа не было: дорога одна – из подъезда вокруг дома по узкой тропинке, а с внешней стороны прямоугольник зелёных комнаток был надёжно запечатан летними домиками, стоящими вплотную друг к другу.
Конечно, в зелёной комнатке он побывал, и неоднократно, только поздно вечером, когда уже не горели окна. Там росли необычные растения. Почти ни одно из них он не смог опознать, кроме огурцов, лука и кабачков разве что. Остальные были пряными травами – незнакомыми и пахучими… Роман узнал еще лаванду – её полно росло в Крыму вокруг тёткиного дома, но там она цвела голубым, а в саду Мишель – белым. Но это точно была лаванда – растёртый в руках листочек пах именно ею.
Узкая тропинка вела к домику. Около него – скамеечка и круглый пенёк, заменяющий стол, на котором почти всегда стояла белая кружка, до половины наполненная холодным чаем необычного вкуса – видно, из тех трав, что росли в саду. Роман стоял перед домиком, пил из кружки Мишель и смотрел на то, что было нарисовано на стене.
Там была нарисована смятая бумага с карандашным этюдом: стол, на нём яблоки, сливы, груши. В середине бумага небрежно порвана, поэтому открывалось то, с чего был сделан набросок: голубое небо, деревянный стол и настоящие, исходящие спелостью и природными красками те же самые фрукты.
Это производило ошеломляющее впечатление. Хотелось бесконечно рассматривать картину, хотя сразу было понятно, что серый мир на серой бумаге – то, что видишь ты, обычный человек, а то, что в прорези – художник. «Ну что, собственно, в этом рисунке особенного?» – уговаривал себя Роман, глотая из кружки чай и светя фонариком, но и с первого взгляда любому дураку становилось ясно – всё особенное… Что только волей художника можно попасть туда, где такой истомой лучится небо, где так сочно и неповторимо ложатся краски, круглящие и оттеняющие бока фруктов, а доски стола непременно хочется потрогать, ощутить их корявую отполированность и медовую теплоту… Но – только волей художника. Самому – никогда. Сам сиди и довольствуйся всем серым.
Тем же летом, притаившись как-то раз поздно вечером в зелёной комнатке, Роман открыл ещё одну невольную тайну Мишель – секрет её странной причёски.
Роман допивал горьковатый чай, сидя на скамейке и уже собирался было уходить, как вдруг в крайнем окне её квартиры зажёгся свет, и, подсвеченный сзади, как в театре теней, на плотно задёрнутой шторе появился силуэт Мишель. Силуэт замер, чуть наклонившись, словно всматриваясь куда-то, затем поднялась левая рука, как гребёнкой собрала в горсть волосы со лба к затылку, потом поднялась правая рука, с огромными, как показалось Роману, увеличенными тенью портновскими ножницами, и – чик! – в один приём всё лишнее осталось в горсти левой руки, а на затылке взлетела всегдашняя пышная копёшка лёгких тонких волос… Свет погас.
