Эда сидела на дубовом табурете, уперев лапы в бока, - победительницей сидела.
- А чего я вам говорила, а?! - торжествующе поучала она Мочалкину-среднюю и Мочалкину-старшую. - В подпол надо было прятаться, вот и вся наука! Дуры - вы и есть дуры!
Мочалкины согласно кивали. Инвалид Хреноредьев лежал на полу. Он был несокрушим.
- Первым делом надо Бубу посадить в подпол, - сказал он, - чтоб умных людей слушал, ядрена тарахтелка!
- Да хрен с ним с Бубой! - заявила Эда. Инвалид взъерепенился.
- Чего-о?! Ты на кого тянешь, Огрызина?!
Та не стала обсуждать с Хреноредьевым такие сложные проблемы, а просто спихнула его самого в подпол, вильнула слегка своим тюленьим хвостиком. И инвалид загремел! Так загремел, как сорок тысяч других инвалидов греметь не могут! Только минут через десять изнизу раздался его приглушенно-удивленный голос:
- Вот его едрена-матрена! Извиняюсь, стало быть!
Приблудшего Бубу Чокнутого били все вместе. Даже соседи присоединились и отвешивали Бубе тумаки. Но тому, видно, было уже все равно. Да и Буба ли это был?! Никто так и не смог выяснить столь важный факт толком.
Длинный Джил сидел на земле, за хлевом, тихо подвывал сокрушался, что не смог спасти папашу Пуго, а ведь знал, добром дело не кончится, и почему ему Бог не дал языка - он бы все им растолковал, все бы разъяснил. Да поздно!
Пак тоже пришел к Эде. Он уже побывал на месте их с папанькой хижины. Но там было все выжжено - ни стен, ни заборчика, - ровненькая насыпь угольков да пепла. Куда еще деваться?!
Огрызина погрозила Паку кулаком.
- Гляди у меня, молокосос! Я те поугрожаю еще! - она была отходчивой бабой.
Бегемоту Коко сломали три руки. Но он не тужил.
- Заживет к следующему покаянию, братишки. Все ништяк!
Бубу он бить не стал - себе больней.
Трезвяк пришел последним. Он был возбужден до предела. Но страха в нем уже не было. Лицо горело.
Брови грозно супились.
- Две трети поселка выжгли, суки! - сказал сходу.
- Ого! - подал голос из подпола Хреноредьев, - Едрит твою!
Остальные сидели с разинутыми ртами. Хотя и ждали погрома, но никто такой жестокости от туристов не ожидал, разве они виноваты в чем-то, посельчане-то! Ведь нет же, не виноваты! Хотя и кто разберет, может, провинились, сами того не ведая.
Бубу Чокнутого забросили в хлев. И его там со сладострастием вылизывали детеныши Эды Огрызины. Буба не сопротивлялся. Ему было все равно. Он лежал и вспоминал, как прекрасно жилось там, за барьером. Вколешь себе порцию ширева и балдеешь, витаешь в ином мире, в котором все прекрасно и сказочно, в котором существуют такие цвета и запахи, каких отродясь не водится на земле, в котором ни к чему жратва, выпивка, развлечения, бабы и, уж само собой, работа! А что здесь? Здесь все погано! И наплевать, что выжгли поселок! Выжгли, значит, его и надо было выжечь! Да не на две трети, как говорит этот недоумок Трезвяк, а полностью! Со всеми этими обалдуями! Так размышлял Буба Чокнутый, лежа в хлеву посреди выродков, слизывающих с него кровь. И от этих дум Бубе становилось легче.
