– Ты тут был? Я даже и не знал, что тут есть такие развалины…
– Лет пятнадцать назад. Я был такой же сопливый, как ты сейчас, только в Войско вступил. Пытались мы его отбить. Вроде как расширить плацдарм. За ним дальше и земли ничего, и вода есть. Да толку, если война кругом. Не отбили, как видишь, а народу положили тогда кучу, хоть и «чёрных» потрепали так, что они забились аж в залив Золотого рога и не высовывались пару лет.
Его рассказ прервало появление последних еле передвигающихся раненых и почти ничего не видящих от газа пленников, спустившихся на причал. В недрах трюма, видимо, кто-то ещё оставался. Но пара янычар, подошедших к створкам грузового люка, закрывая лица платками от волн всё ещё струящегося газа, начали методично добивать одиночными выстрелами лишившихся сил пленников. Плохой, бесполезный товар, от которого нужно сразу избавляться. Народ в Халифате был расчётливый и деловой. Они и со своими-то не сильно церемонились – не то что с неверными-чужаками.
Несколько раненых, еле передвигавшихся, в том числе и растрёпанного, без очков старика-агронома, отобрали, оттеснив от основной массы пленных, и выстроили возле ржавого борта корабля. Оставшихся оттеснили и окружили всё те же молчаливые янычары, что грузили их на борт в разрушенном порту Феодосийского коша. И Сашка чуть не задохнулся от захлестнувшей волны ненависти, осознав, что как раз эти-то молчаливые здоровяки в чёрной униформе и с лицами, замотанными в песчаного цвета защитные повязки-чалмы, зверски убили его сотника.
А ещё он понял, что они собираются сейчас сделать. То же почувствовал, наверняка, не он один. И на двинувшуюся в едином порыве массу пленных обрушились удары прикладов и сверхболезненные джидов. Их буквально умыли их же собственной кровью, исколов и избив, бросив всех на шершавые плиты старого пирса.
Цепочка янычар, стоявшая перед шеренгой раненых и старых пленников, спокойно достала из наплечных чехлов джиды и без слов двинулась вперёд. Поваленные на землю пленники видели, как их беззащитных товарищей хладнокровно, с выдумкой, одного за другим убивали и сбрасывали с пирса прямо в пенящийся яростной злобой прибой. Старик агроном, дед Генрих, был последним. Прежде, чем он упал с пробитым джидом глазом, Сашке показалось, что он махнул ему рукой, как будто прощаясь с ними всеми, и улыбнулся.
Затем избитых и искалеченных пленников под присмотром ещё более увеличившихся в числе за счёт подошедших с берега янычар погнали с пирса куда-то в сторону развалин, полузанесённых песчаными дюнами. Хорунжий, скрипя зубами, но кое-как перебирая ногами и опираясь на Сашкино плечо, пробормотал:
