Русская жизнь-цитаты-Январь-февраль-2017 | страница 48
Но сами эти прапра чтут не их, упаси Бог, не их, — они чтут индейцев из резерваций, афро из бетонных проджектов и туземцев с бедуинами в джунглях и пустыне.
Прапра хотят быть чистыми, а не грязными.
А ты, прадедушка, грязный, — угнетатель, эксплуататор, ну тебя, фу, уходи.
Именно это произошло и с наследством Советского Союза.
Все народы, все страны, все общности, которым настоящие, исторические коммунисты строили города, строили в чистом поле заводы, придумывали для них языки, письменность, классиков, освобождали их от немецкого жесткого айн-цвай-драй, прирезали им земли, обеспечивали им карьеры, сочиняли им коллективные мифы на столетия назад и, таким образом, создавали им нации, готовили им эти нации, как современные девелоперы — дачные поселки и дома “под ключ”, — все они бережно взяли подаренное, после чего плюнули в рожу дарителю и сказали: а теперь уходи.
И были правы.
В истории нет благодарности, — а если и есть, то не за грязную, трудную, кровавую работу, о котором потом не очень-то хочется помнить.
Вот они и забыли.
И это очень логично, что главными гонителями всего советского, самыми гневными и беспощадными, — стали именно те бывшие республики СССР, выходцы из которых, собственно, им и правили почти всю его историю: Грузия и Украина. И еще Прибалтика — нет, не правившая целым, но жившая в нем, несомненно, лучше всех.
А русские не забыли.
Русские — “уходи” не сказали.
Наоборот, русские сказали: ох, ну как же так.
Куда же вы, товарищ Бендер?
Куда вы все уплываете?
А как же наш необитаемый остров, наш общий дом из камней и палок?
Потому что в истории нет благодарности за сделанную грязную работу, но есть тоска по работе, которая так и не сделана, всему тому, что в политологии назвали бы “незавершенная модернизация”, а в психологии — “незакрытый гештальт”.
Русские были народом, который жил хуже всех в СССР.
Русские были единственным народом, которому в коммунистическом доме не полагалась своя комната, своя нация, — и потому ее нет до сих пор.
А тот, кого любят меньше, тот, кому дают меньше, и даже тот, кого не любят совсем, — вот он-то и оказывается придавлен, прицеплен к этой нелюбви невидимой веревкой, у него не получается пойти дальше, уйти, уплыть.
Для него не нашлось корабля.
Он ведь только и делал, что строил их для других, для чужих, — а на то, чтобы построить свой, не было ни времени, ни приказа.
Так он и бродит по берегу.
Смотрит на пустое море — и твердит про общий дом, про великую страну, про Советский Союз, который куда-то исчез, но обязательно, слышите, обязательно вернется обратно.