— В Костроме устрой её к настоятельнице Меланье, — строго попросил Аввакум. — Она игуменья добрая, монастырь тихий.
Даниил закивал. Аввакум, прощаясь, отогнул рогожку, глянул на Ксению. В её распахнутых глазах зарождалась живинка, она шевелила бледными теперь губами, еле отжала их от дёсен и прошелестела ещё не вернувшимся в жизнь голосом:
— Прости, батюшка, душа у меня худа-то худа-а, всех-то жа-а-лко, кто нужит…
— Пошё-ёл! — не дослушав ее, поторопил Аввакум. Отталкивая лодью подальше от берега, он забрёл в воду по пояс и стоял в ней чёрной сваей, пока парус не уловил ветра, округлился, и лодия, клонясь набок, ходко пошла вверх по Волге.
Буровя коленями воду, Аввакум выбрел на песок, устало присел на плоский, как стол, камень и сидел под дождём и ветром, исподлобья поторапливал глазами лодью. И она отдалилась, холщовый парус, застиранный дождями, помелькал белым платочком на потемневшем раздолье Волги, и густеющая сутемь зачернила его, втянула в себя, упрятала.
Быстро темнело. Намокшая одёжка облепила тело и на свежем ветру холодила, как жабья кожа, будто и не выбрался из воды, да так оно и было — дождь всё ещё густо сеял, но, обнадёживая доброй погодой там, куда скатилось невидимое за день солнце, тоненьким лезвием прочеркнула тьму оранжевая полоска, но потешила недолго, скоро остыла, и чёрная полсть наглухо застегнулась по всему окоёму.
В створе ворот зажёгся фонарь, бледной звёздочкой маня к людям, теплу, но Аввакум не спешил к нему. С трудом стащил сапоги, вытряс из них воду с раскисшими стельками, отжал холщовые портянки. И всё сидел, свесив с колен могучие руки, слушал сквозь шумок дождя вялое шевеление Волги, смертельно усталый, будто пловец с утопшего судна, обретший спасительный берег.
Деньги, с которыми так легко расстался, были не последними. Остался ещё рубль с алтыном и двумя деньгами. Он пересчитал их, ссыпал в кису, упрятал за пазуху.
— Да никак Аввакум?! — окликнул знакомый голос. — Ты ли там пятнишь, отче?
— Да никак ты, Фёдор? — удивлённо отозвался он в темноту.
Подошёл дьякон Фёдор в накинутом на плечи пустом крапивном куле. Протопоп поднялся, стоял перед ним с портянками в руках, улыбался продрогшими губами.
— Как ты здесь? — он качнулся к дьякону. — В темноте видишь?
Фёдор засмеялся, кивнул в сторону ворот.
— А ты, брат, храбе-ер, — рукавом смахнул с лица дождинки вместе с улыбкой. — Я тебя ещё засветло там углядел. Всякий вечер обхожу сидельцев тюремных, их в подвалах битком, а тут особый случай — на Ксению глянуть, может, причастить тайно. Отказано ей приобщиться святых даров… Ловко ты управился. Жива?
