ПРИЭЛЬБРУСЬЕ
Открыв глаза, Триэс с недоумением огляделся. Он сидел почему-то в глубоком, мягком, обтянутом искусственной кожей кресле в чрезвычайно неудобной позе. Тело затекло, холодные мурашки сбегали по плечам и спине, шея болела. Прямо напротив, в нескольких шагах, тянулась стойка. Чуть правее таблички с надписью «Администратор», укрепленной на тонкой хромированной подставке, возвышалось нечто непонятное — то ли крупное осиное гнездо, то ли небольшой муравейник. В одной из дальних ниш обширного холла бойкие молодые люди в темных костюмах и при галстуках прилаживали узкий длинный плакат «Привет участникам конференции!»
События минувшего дня воспринимались как сон. Уже затемно они добрались до гостиницы «Приэльбрусье», однако с ночлегом сразу возникли сложности. Им сообщили, что расселением участников конференции будет заниматься Организационный комитет, делегаты начнут приезжать завтра, а сегодня никто знать ничего не знает и поселить их в гостинице невозможно. Лишь после длительных настойчивых уговоров откуда-то был извлечен список участников. Фамилию Инны вскоре удалось разыскать, его же — не оказалось. Правда, какой-то Степанов числился в списке, но с другими инициалами и из другого города. Инне выдали ключ от номера, а Триэс вынужден был довольствоваться удобствами вестибюля.
Буфет пока не работал, зато газетный киоск функционировал вовсю. Утреннее оживление становилось все более заметным. Даже муравьиная горка зашевелилась: ею оказалась пышная прическа сменяющейся администраторши.
Справившись у молодых людей, Триэс узнал, что представители Оргкомитета прибудут в гостиницу только часам к девяти. Он купил свежие газеты, но не мог сосредоточиться на чтении. Голова кружилась от голода, недосыпания и вчерашнего лазанья по горам. Какое-то неясное впечатление преследовало его. Точно сквозь уменьшительное стекло бинокля, он видел свое прошлое как ничтожно мелкую, неинтересную картинку, на которой к тому же почти ничего нельзя разобрать. Это было нечто вроде крошечной фотографии интерференционной картины, когда световые волны то гасят, то усиливают друг друга.
Чередование темных и светлых полос, существование как бы множества маленьких стихий в одной, всегда почему-то ассоциировалось у Сергея Сергеевича с самой общей картиной жизни и даже — как частный случай с его отношением к собственной профессии. Порой он любил ее самозабвенно, и тогда остальные радости меркли, отступали на второй план. То вдруг начинал внушать себе, что занялся не своим делом. Что это была не любовь, а временное увлечение. Тогда он проклинал свое лабораторное затворничество, желания его постепенно угасали, творческая потенция иссякала, все щедро отпущенное природой, казалось, было растрачено в пух и прах, оставалось только смириться с преждевременной старостью и перепоручить заботу о дальнейшем своем пребывании на земле милостивой судьбе и надежде, что она не заставит страдать его слишком долго. Он не рассчитывал найти понимание у окружающих, которые, наверное, не догадывались даже об истинном его возрасте. Впрочем, он и сам его толком не знал. Часто ему давали на вид меньше лет, чем ощущал его уставший, изношенный организм, иногда больше — и эти несоответствия, словно перепады температур, расшатывали усвоенные некогда представления о непрерывности пространства и однонаправленном течении времени.
