Слава богу, сказал я, повинуясь обычаю благодарить небо за всех спасенных на дорогах. Казалось, дорожный эпизод не произвел на сестру впечатления, она не задавала вопросов и ничего не сказала, а также молча продолжала смотреть на плывущую за окном линию убаюканного движением далекого леса.
Через пять минут, когда подъехали к дому, я вышел из машины и открыл ворота, а она продолжала сидеть неподвижно и очнулась лишь после того, как я завел машину во двор, в тень естественного гаража между лиственницей и липой.
— Царевна, проснитесь! Приехали. Забирай хлеб, и поживее. Нас ждут.
Она сползла с сиденья, забрала сумку с хлебом и, посмотрев на меня исподлобья и как-то жалко улыбнувшись, сказала:
— Тебя все принимали за моего папу.
— Кто это все?
— Все.
— Почему ты решила?
— Я видела.
— Фантазерка, — сказал я и запер машину на ключ.
Она побежала, а я пошел следом за белым бантом, мелькающим среди тщедушных кустов смородины.
Со своего места за обеденным столом я вижу домик, вырезанный бабушкой из куска ватмана: двери, крышу и даже балкон, на котором стоит человечек в красном тюрбане. Марина сказала, что это продавец ковров. Всего несколько прорезей, два-три карандашных штриха, но белый двухэтажный дом, как настоящий. Не просто дом, а далекой давности, тысяча восемьсот какого-то года дом на одной из улиц восточного городка, терпкий аромат которого он излучал.
«Вот откуда у мамы это художническое умение так просто и верно передавать характер предметов, — подумал я. — Она не приобрела его вместе с профессиональными навыками, а унаследовала от бабушки Софьи». Не только у Марины этот дом, но и у меня в детстве был прекрасный кукольный театр с куклами из папье-маше, целиком сделанный бабушкиными руками, и вереницы зверей и детей: взявшись за руки, они водили хороводы вокруг елки. Дети, звери и елка были вырезаны из бумаги. Бабушка не любила наводить лоск, пользоваться клеем, и если приходилось соединять две крайние фигурки, чтобы получился хоровод, сшивала их ниткой на скорую руку. То, что нитки были видны, не портило впечатления от всей композиции в целом — напротив, подчеркивало ее безыскусную, непритязательную прелесть.
Мы сидели за малолюдным обеденным столом на веранде. Я отвлекся от белого домика из ватмана и спросил:
— Где Захар Степанович?
— Ушел, — сказала бабушка. — Ни за что не захотел остаться обедать с нами. Он стал нелюдим. Ведь у него, Андрей, такое горе. Несколько месяцев назад его сын на мотоцикле разбился. Мастер-краснодеревщик, единственный сын, он был его гордостью.
