— Почему вы не приехали все вместе? — спрашивает вдруг бабушка.
— Катя не могла. Она… что-то неважно себя чувствует.
Мама вовремя приходит на помощь.
— Должно быть, у нее грипп?
— Грипп, — соглашаюсь я поспешно. — В Москве эпидемия.
— И ты оставил ее одну с ребенком?
— Нет… То есть да, но… Она ходит. У нее легкий грипп, бестемпературный.
На этот раз меня выручает Марина. Она тянет маму за руку, что-то хочет сказать ей по секрету и, к счастью, отвлекает внимание бабушки. Мама раздражается:
— Перестань меня дергать! Тиран, а не девочка.
— Ну, мам, ну послушай, ну, мам…
Несколько смягчившись, мама наклоняется к Маринкиным губам. Та что-то шепчет ей, скосив на меня свои черные пуговицы, долго шепчет, словно рассказывает длинную сказку, и, когда не хватает слов, медленно глотает, делает глубокий вдох и продолжает, а может, начинает сызнова.
— Сестра, — говорю, — подойди ко мне. Я тебя почти целый год не видел.
Сестрица перестает шептать, недоверчиво смотрит на меня, пятится к двери — мол, не на такую напал — и убегает с веранды в сад.
— Дикарка какая-то, — говорит мама раздраженно. — Так и норовит сделать все наперекор. Воистину голубковское отродье.
— Стыдно, Маша. Стыдно так говорить.
— Что за ерунда! Маринка — типичная Турсунян, — замечаю я. — Упряма, как ослик.
— Поневоле Турсунян. Этот подлец не дал ей даже фамилии.
— Зато будет продолжательницей турсуняновского рода, — сказал я, не подумав, что это звучит нелепо. Носителем армянской фамилии стала курносая русская девочка, которая, как и я, никогда не узнает армянского языка. Но фамилия, доставшаяся ей в наследство от военных, адвокатов, священников, революционеров, чьи имена записаны в двухтомной книге биографий по-разному прославивших себя армян, когда-нибудь, возможно, польстит ее самолюбию.
— Надеюсь, ты поживешь у нас? — спрашивает мама.
— До конца дней своих.
— Хотя бы несколько дней. Мы подкормим тебя, ты должен окрепнуть. Какой худой ты у меня, бледный. Шутка ли — такая нагрузка!
В далекие каникулярные месяцы университетских лет, в каждый мой приезд в Лукино выполнялся этот обряд поддержания во мне угасающих жизненных сил. Я должен был как следует подкормиться, отоспаться, хорошо отдохнуть. И тогда в один из оттаивающих от зимы дней или летом, когда цвел ранний жасмин, на наш дом опускалась благодать, мама разглядывала меня, прищурившись и откинув голову, как только что написанный ею этюд, чтобы, не отвлекаясь на детали, увидеть в целом.
