И вот тут-то профессор допустил промах.
— Вы рассуждаете, словно человек, который украл из Лувра «Мону Лизу» и полагает, что её никто не хватится, раз кругом висит ещё столько картин! Эта статуя настолько уникальна, что никакое произведение искусства на Земле не идёт с ней в сравнение. Вот почему она должна быть возвращена.
Когда торгуешься, нельзя показывать, насколько ты заинтересован в заключении сделки. Я сразу заметил алчный огонёк в глазах Мейза и сказал себе: «Ага! Он заартачится». Вспомнились слова Фултона насчёт заправщика с Ганимеда.
— Дайте мне полчаса на размышление, — сказал Мейз, поворачиваясь к выходу.
— Пожалуйста, — сухо ответил профессор. — Но только полчаса, ни минуты больше.
Мейз всё-таки был далеко не глуп: не прошло и пяти минут, как его антенна медленно повернулась и нацелилась на Ганимед. Конечно, мы попытались перехватить разговор, но он работал с засекречивателем. Эти газетчики, как видно, не очень доверяют друг другу.
Ответ был передан через несколько минут и тоже засекречен. В ожидании дальнейших событий мы снова устроили военный совет. Профессор дошёл до той стадии, когда человек идёт напролом, ни с чем не считаясь. Сознание своей ошибки только прибавило ему ярости.
Очевидно, Мейз чего-то опасался, потому что вернулся он с подкреплением. Его сопровождал пилот Дональд Гопкинс, который явно чувствовал себя неловко.
— Всё улажено, профессор, — сообщил Мейз с торжеством. — На худой конец я смогу вернуться без вашей помощи, хотя это займёт немного больше времени. Но я не отрицаю, что лучше договориться, это сбережёт и время, и деньги. Вот моё последнее слово: вы возвращаете горючее, а я отдаю вам всё остальные… э-э… сувениры, которые собрал. Но «Мона Лиза» остаётся у меня, даже если я из-за этого смогу попасть на Ганимед только на следующей неделе.
Сперва профессор изрёк некоторое число проклятий, которые принято называть космическими, хотя, честное слово, они мало чем отличаются от земной ругани. Облегчив душу, он заговорил с недоброй учтивостью:
— Любезный мистер Мейз, вы отъявленный мошенник, и, следовательно, я не обязан с вами церемониться. Я готов применять силу, закон меня оправдает.
Мы заняли стратегические позиции у двери. На лице Мейза отразилась лёгкая тревога, совсем лёгкая.
— Оставьте эту мелодраму, — надменно произнёс он. — Сейчас двадцать первый век, а не тысяча восьмисотые годы, и здесь не Дикий Запад.
— Дикий Запад — это — тысяча восемьсот восьмидесятые годы, — поправил его педантичный Билл.
