Сопоставление этих двух цитат не в пользу героя Демидова. Не спасает и критическая самооценка, позволяющая сделать скидку на, так сказать, воспитание чувств, которым его осчастливили в Гулаге. Демидов без околичностей пишет: «Но вряд ли в меня бросит камень тот, кто подобно мне падал от изнурения и терял сознание от холода и голода, если я скажу, что когда жестокость жизни превосходит некоторый предел, многие из человеческих качеств становятся человеку чуждыми». Неизвестно, как разрешилась бы ситуация любовного треугольника в обычной жизни. Возможно, так же как в «Евгении Онегине». Но в лагерной зоне метафорический треугольник сопоставим с графическим кругом, то есть печатью на распоряжениях, спецнарядах, приговорах… Они упраздняли многие семейные противоречия и разрубали родственные узы без сцен ревности и прочих страстей. Именно склонность Демидова к описанию того, что считается невозможным, его отказ от примитивных мотивировок, его стремление выработать ситуацию до конца убеждают в том, что не только лагерный материал привел его в литературу. Она отыскала его сама, найдя в нем соприродную душу, которой подвластен любой материал. Не будь лагерной темы, он всё равно стал бы писателем. Вот Марек Эдельман, автор замечательной книги «И в гетто была любовь», один из руководителей польского восстания в Варшавском гетто во время Второй мировой войны, не задавался целью уложить в свой труд некую целостную художественную концепцию человека, свободы, культуры, как это делает Демидов, он просто вспоминал и всё. Но при бесспорном достоинстве сочинение Эдельмана не является художественной прозой, тогда как про Демидова такого сказать нельзя. И еще интересный штрих касательно более чем коротких отношений автора со своими героями. Речь о трансформации образа Юлии. Влюбленный мужчина вдруг задается вопросом: «А была ли наша любовь вполне взаимной?» Сначала ему кажется, что была. Но потом: «как это чаще всего бывает у мужчин, я начал уставать от ласк женщины, втайне находя их избыточными и неизбежно однообразными». Думается, подобное заключение (по сути, перевод шекспировской Джульетты-Юлии на уровень гётевской Маргариты) не слишком обрадовало бы героя и в обычной жизни. Но когда жизнь – это срок, который надо отбыть, срок на грани жизни и смерти, когда жизнь не оканчивается – она обрывается… Комплекс Фауста, сидящий в мужчине интеллектуального склада (а герой «Перекрестков» таков), в перспективе неизбежного расставания отменяет все любовные варианты, кроме одного – это сплошное выхолащивание чувства. Оно снижается до обыденного, аннулируется: «…то, что было связано с чувством к женщине, если и приходило иногда на память, вызывало скорей недоумение, чем душевный отзвук». Перед этапом, за несколько дней до многодневного шествия по льду в Магадан, герой признает: «Видимо, я всё-таки любил Кравцову, хотя и не так, как она этого заслуживала». Уже то, что он называет ее по фамилии, подразумевает больше того, что сказано.
