Остановившись, я говорю опять, в «спальне» моих родителей, в этом довольно сумрачном месте, я взглянул на пожарную дверь, которая всегда мне казалась какой-то загадочной. Подойдя к ней, я прислушался. В это время, за этой дверью, на лестничной площадке было абсолютно тихо: никто не поднимался и не шел вниз по лестнице нашего парадного (так жильцы нашего дома называли свой подъезд). (Лифта наш дом, еще прибавлю, не имел. Надо ли говорить, что для московских жилых домов лифт в то время был почти диковиной: незначительная часть таких домов Москвы имела его. И если тогдашние подростки, а то и дети находили такой дом с лифтом, да еще без дежурного при нем (в виде лифтера, как правило, женщины), то превращали лифт настоящего дома в свой аттракцион. Вверх-вниз, вверх-вниз, сумасбродно катались они в лифте, пока кто-нибудь из взрослых, вероятно, жильцов этого дома, не гнал их вон не только из лифта, но и из дома/. Постояв тут немного, я – просто так – заглянул в тумбочку. Разглядев в ней большую жестяную банку, открытую консервным ножом и приоткрытую руками, я заинтересованно потянул ее к себе. Присев с ней на корточки, я раскрыл полностью жестяную крышку банки. И, увидев, что в ней (в банке) была томат-паста, хорошо уже мне тогда знакомая, стал есть ее не ограниченно, досыта столовой ложкой, кстати, полупогруженной в последней. Полакомившись так, и поставив банку на место, я уже без промедления направился к упомянутому Владимиру Алексеевичу.
2.
Запросто постучав в дверь к нему, постояв и подождав, пока там, за дверью скажут «войдите»(«только тогда можно входить», – учили меня взрослые), услышав почти сразу же это слово, я радостно вошел в комнату соседа.
– Здлавствуйте! – сказал я.
– Здравствуй, тезка. Ну, проходи. – Полурадостно, полуравнодушно принял меня Владимир Алексеевич, лежа в это время на диване и читая книгу. Его жена, Зинаида Павловна, приветливо кивнув мне головой, занималась глаженьем каких-то вещей. Утюг у нее был чугунный, работающий от разогревания его на огне, то есть, в данном случае – на газовой плите общественной кухни. Вообще же, по крайней мере в Москве, электрических утюгов в то время еще не было. Утюги у всех были, так сказать, «не электрифицированные»: чугунные, старые – новые, работающие – я уже сказал как.
У Владимира Алексеевича была привычка – лежа, щелкать – в какой-то степени – больным, очевидно, отложением солей, суставом большого пальца одной из ног (при сгибании и разгибании этого пальца в этом суставе). Лежит так, читает ли что-то, нет ли и, через какие-то промежутки времени, порой по несколько раз подряд, щелкает им, таким суставом. И в этот раз, сказав мне то, что сказал, он привычно щелкнул последним. Когда я к нему приблизился, спросил, отложив книгу в сторону и приподнявшись на своем диване, переложив себе для удобства подушку диванную (думку) из-под головы – под спину:
