Но я уже не слушаю Таньку, а попросту отключаю телефон. Я знаю, мне не удастся спрятаться от ее вопросов, и вечером она скорее всего замучает меня выпытыванием подробностей, но сейчас, под вопросительным взглядом Люкова, я чувствую себя ужасно.
— Поставь чашку на стол, Воробышек. Если хочешь, возьми другую.
— А? — я поднимаю глаза на Илью, так и не отхлебнув чай. — Что?
— Ты положила в чай сметану и вряд ли сделала это намеренно. Не советую пить такую дрянь.
— Правда? — я кошусь в чашку, где плавают белые хлопья, и поспешно отставляю ее от себя. — Послушай, Люков, — говорю, рассматривая под своими пальцами тонкий перламутровый фаянс. — Ты же понимаешь, что все это ерунда?
— Ты о чем, Воробышек? — сухо спрашивает Илья. Он давно допил свой чай и опустошил тарелку, и теперь, откинувшись на спинку стула, с любопытством смотрит на меня.
— Ну, — тушуюсь я под его карим взглядом, заправляю за алеющее ухо непослушные прядки волос, — ты ведь все слышал.
Парень поднимает бровь.
— Слышал. И что?
А я продолжаю.
— Как-то по-глупому вышло. Я не хотела.
— Не в первый раз глупо, Воробышек, — замечает Илья. — В твои двадцать тебе уже пора научиться если не врать, то недоговаривать. Никто тебя за язык не тянул.
Не тянул, здесь он прав. Сама Таньке созналась, а теперь вот жди бури в стакане. Только вот искусству дипломатии мне учиться уже поздно.
— Девятнадцать, — говорю я и вздыхаю. Снимаю со стола посуду и отношу в мойку. Мою тарелки и чашки, расставляю по местам, после чего поворачиваюсь к Люкову и со словами: «Спасибо за завтрак, Илья, мне пора», — решительно направляюсь в прихожую.
Люков появляется в прихожей через минуту, когда я уже одета, а дорожная сумка висит на плече. Повязывает бандану, надевает часы, накидывает куртку. Молча отбирает у меня сумку, обдав запахом дорогого мужского парфюма. Вручает в руки свернутый свитком чертеж и открывает дверь.
— Доброе утро, Семеновна, — здоровается с соседкой, не глядя на высунутый в дверную щель морщинистый нос. — Как спалось? — хмуро интересуется. — Надеюсь, плохо. Мне сегодня подружка попалась на редкость заводная, всю ночь спуску не давала. Вот, еле выпроводил, — кивает на меня, застывшую статуей на площадке. Неожиданно обнимает за плечи, подталкивая к лифту. — Давай шевелись, Воробышек! Все равно на большее меня не хватит.
— Шалава! — летит сзади недовольный фырк. — Как есть, простигосподи! А ты — кобель! И куда только общественность смотрит!
