— Этот Катон мне не нравится, — заявил Глаузер-Рёйст, аккуратно складывая вчетверо один из моих листков с записями.
— Да, мне тоже, — согласился Фараг, кивая головой. — Несомненно, внимание братства привлек другой Катон, Катон Утический, правнук первого и человек, достойный всякого восхищения. Будучи квестором Республики он вернул казначейству Рима честность, которой оно лишилось много веков назад. Это был в высшей степени порядочный и искренний человек. Как судья он был неподкупен и беспристрастен, так как питал уверенность в том, что для того, чтобы быть справедливым, нужно просто этого захотеть. Его искренность вошла в пословицу, и в Риме, желая что-то категорически опровергнуть, говорили: «Это не так, пусть даже это сказал сам Катон!» Он был ярым противником Юлия Цезаря, которого не без оснований обвинял в коррупции, амбициозности и грязных манипуляциях, а также в том, что тот хотел единовластно править во всем Риме, который в то время был Республикой. Они с Цезарем до смерти ненавидели друг друга. Долгие годы они продолжали ожесточенную борьбу, один с тем, чтобы стать единоличным господином великой империи, а другой с тем, чтобы ему помешать. Когда наконец Юлий Цезарь добился триумфа, Катон уехал в Утику, где у него была вилла, и распорол себе живот мечом, так как, по его словам, ему не хватало трусости на то, чтобы просить Цезаря сохранить ему жизнь, и храбрости на то, чтобы просить прощения у своего врага.
— Интересно… — заметил Глаузер-Рёйст, внимательно слушавший рассказ Фарага. — Имя Цезаря, великого врага Катона, со временем стало титулом римских императоров, цезарей, так же, как имя Катона превратилось в титул архимандритов братства — Катонов.
— Действительно интересно, — согласилась я.
— Катон Утический стал образцом свободолюбия, — продолжал Фараг, — так что Сенека, например, говорит: «Ни Катон не жил, когда умерла свобода, ни свободы не было после смерти Катона»[13], а Валерий Максим вопрошает: «Что будет со свободой без Катона?»[14]
— То есть имя Катона стало синонимом честности и свободы, как имя Цезаря — синонимом безграничной власти? — уточнила я.
— Именно, — ответил профессор, и мы одновременно и одинаковым жестом поправили очки на переносицах.
— Это… действительно очень странно, — согласился Глаузер-Рёйст, по очереди глядя то на него, то на меня.
— Мы находим интересные фрагменты в этой невероятной головоломке, — заметила я, чтобы нарушить затянувшееся молчание. — Самое замечательное — то, что мне удалось вычитать в летописи Катона V.
