В тот вечер архиепископ угостил нас вкуснейшим ужином, и вскоре после поверхностного разговора о делах архиепископства и сердечного упоминания о Папе, которому в этот четверг исполнялось 80 лет, мы разошлись по приготовленным для нас комнатам.
Ровно в четыре утра, когда в окна не проникал еще ни малейший лучик солнца, меня вырвал из глубочайшего сна стук в дверь. Это был капитан, уже готовый начать новый день. Я слышала, как он постучал в дверь Фарага, и через полчаса мы втроем собрались в столовой, готовые отдать должное обильному завтраку, который подала нам монахиня-доминиканка из прислуги архиепископа. В то время как у капитана был, как всегда, цветущий вид, мы с Фарагом, тоже как всегда, были едва в состоянии связать пару слов. Мы передвигались по столовой, как зомби, шатаясь и натыкаясь на столы и стулья. Во всем здании царила полнейшая тишина, нарушавшаяся только мягкими шагами монахини. После третьего-четвертого глотка кофе я обнаружила, что уже в состоянии думать.
— Готовы? — невозмутимо спросил Кремень, кладя на стол салфетку.
— Я — нет, — промямлил Фараг, вцепившись в чашку кофе, как моряк в мачту в разгар шторма.
— По-моему, я тоже нет, — поддержала я его с заговорщицким взглядом.
— Я иду за машиной. Через пять минут забираю вас у входа.
— Ну, не думаю, что я там буду, — предупредил профессор.
Я весело рассмеялась, а Глаузер-Рёйст вышел из столовой, не обращая на нас ни малейшего внимания.
— Невыносимый человек, — сказала я, с удивлением отмечая, что Фараг в это утро не побрился.
— Нам лучше поторопиться. Он способен уехать без нас, и что тогда нам делать в Сиракузах в понедельник, без четверти пять утра.
— Сядем на самолет и полетим домой, — ответила я, решительно вставая с места.
На улице было не холодно. Стояла совершенно весенняя погода, хотя было влажновато, и иногда налетали неприятные порывы ветра, подхватывавшие мою юбку. Мы сели в «вольво» и объехали вокруг площади Дуомо, чтобы попасть на улицу, которая вывела нас прямо к порту. Там мы оставили машину и прошли до края рейда, где в уголке при свете еще зажженных фонарей можно было различить очень мелкий белый песок и где, естественно, вздымались сотни стеблей тростника. Кремень держал в руках свой том «Божественной комедии».
— Профессор, доктор… — с явным волнением проговорил он. — Настал момент начать наш путь.
Он положил книгу на песок и пошел к тростнику. С почтительным видом он провел руками по траве и умылся росой. Потом сорвал один из гибких стеблей, самый высокий, который смог отыскать, и, вытащив рубашку из брюк, опоясался им.
