Короткий разбег. Дацко, чтобы получить наивыгоднейшую скорость для набора высоты, несколько выдерживает самолет над землей. Осматриваюсь — тесновато, неудобно. Взгляд случайно скользнул по правому окошку. Не верю своим глазам — винт замедляет движение. Это в режиме набора-то! Быстро смотрю на левый мотор — то же самое. Бросаю взгляд вперед: хватит ли полосы, чтобы прервать взлет? О ужас! Прямо по курсу взлета деревня, приютившаяся на краю аэродрома. Высота всего метров десять. Несемся прямо на дом. Об отвороте нечего и думать. Поздно.
Неужели конец? Закрываю глаза и до скрежета зубов сжимаю челюсти.
Удар, треск. Проваливаюсь во что-то вязкое, черное…
Очнулся. Ничего не вижу. Тру глаза — бесполезно. Ослеп? Скорей из самолета, пока он не загорелся. Шарю руками по кабине, ищу выход. Мозг сверлит одна и та же мысль: дом деревянный, выхлопные патрубки мотора раскалены, а в баках тонна первосортного бензина. Машина взорвется, как бомба.
Что это под рукой? Торец бревна. Еще один. А рядом? Рядом дыра, пробитая в бортовой обшивке самолета. Через нее мелькнул тусклый пучок света. Значит, я не ослеп, вижу. Извиваясь ужом, просовываюсь в дыру. А там — пустота, образовавшаяся в груде бревен, кирпичей и искореженного металла. Что-то больно ударяет по голове. Кажется, порвал комбинезон. И нашел о чем беспокоиться — комбинезон… Ведь выкарабкался, жив! А почему самолет не горит? Домишко разнесен по бревнышку. Бомбардировщик разлетелся на части. А где же Дацко? Вскакиваю на ноги, делаю два-три шага и падаю на землю. Кричу:
— Дацко! Володька!
Вместо крика — хрип. Нестерпимая боль в ногах. Голенище левого сапога разорвано в клочья, зияет кровавая рана…
Слышу пронзительный рев сирены — подходят санитары, кладут меня на носилки.
— А Дацко где? — спрашиваю.
— Лежите спокойно, товарищ командир, — слышу чей-то ответ. — С летчиком Дацко все в порядке.
— А что у меня с ногами?
— Целы ваши ноги. Поранены малость.
— Костных повреждений нет. В мускулах — рваные раны. Заживут, — заключил доктор Кушнир, осмотрев меня в гарнизонной санчасти.
Хороший он старик. У него морщинистое, доброе лицо с усами и старомодной бородкой клинышком. На нем безукоризненно белый халат.
— Вот так, уважаемый Петр Михайлович, — говорит доктор и протягивает мне стаканчик с жидкостью, напоминающей крепко заваренный чай.
— Абрам Григорьевич, — умоляю его, — не надо микстуры. С детства не привык.
— Надо, очень надо, уважаемый Петр Михайлович. Выпейте в честь второго рождения, стало быть…
