– На свете есть всего два-три преступления, достойные того, чтобы их совершить, – произнес Кюрваль. – Удались они, и говорить нечего – все остальное ничего не значащая чепуха. О, черт возьми, сколько же раз хотелось мне остановить солнце, чтобы оставить мир во мраке или спалить его дотла! Вот что преступление, а не те безделицы, которыми мы занимаемся, – всего-то превратить дюжину тварей на нашей панихиде в комья земли!
И на том, поскольку чувства уже воспламенились, члены начали подниматься, что немедленно ощутили на себе две-три девочки, разговоры закончились, и все встали из-за стола, чтобы излить в очаровательные ротики жидкость, чье изрядно ощутимое бурление и заставляло произносить столь ужасные вещи. Вечер был отдан исключительно наслаждениям рта, но варьированным на сотню ладов; силы наконец истощились, и вновь обрести их попытались в нескольких часах отдыха и покоя.
Поутру Дюкло представила господам, что, по ее мнению, благоразумнее было бы предложить девочкам другие мишени для упражнений в мастурбации, убрать прочищал либо же вообще прекратить уроки, посчитав курс обучения пройденным. Рассуждала она с большой убедительностью, и не приходилось сомневаться в ее словах: употреблять в дело этих, называемых прочищалами, молодых людей затруднительно из-за возникающих интрижек и соперничества, которых следует остерегаться; да к тому же прочищалы и непригодны для таких уроков по причине быстрого семяизвержения, а это ведет к тому, что для благородных задниц господ мало что остается. Потому порешили уроки прекратить, тем паче что среди учениц уже явились изрядные мастерицы. Огюстина, Софи и Коломба могли бы поспорить ловкостью и проворством своих кулачков с лучшими мастурбаторшами столицы. Из всех самыми меньшими успехами отличалась Зельмира. Не то чтобы ей не хватало умения и расторопности, но ее нежная меланхолическая натура не позволяла ей забыть о своих горестях, потому-то и была она задумчивой и печальной. Сегодня перед завтраком дуэнья обвинила Зельмиру в том, что вчера, перед сном, застала ее за молитвой. Зельмиру привели, допрашивали, выясняли, о чем же она просила Бога. Сначала девочка отказывалась отвечать, но потом, испугавшись угроз, призналась, что молила Бога избавить ее от грозящих опасностей, пока еще на ее девственность не покусились. Герцог тут же объявил ее повинной смерти и дал прочесть статью правил, предусматривающую такой случай.
