Жилой дом фермы состоял из четырех просторных комнат с оштукатуренными кирпичными стенами и деревянной пристройки в две комнаты. Строение опоясывала галерея шириной в двадцать футов. Дом стоял в окружении рослых дубов и вязов, неподалеку от озера — продолговатого, не слишком широкого и необычайно глубокого. По ночам огромные щуки выпрыгивали на поверхность и плюхались в воду с шумом купающихся гиппопотамов. С деревьев свисали гирлянды и тяжелые подвески унылого серого мха, типичного для Юга. Да и сам жилой дом на ранчо Сиболо был скорее типичен для Юга, чем для Запада. Казалось, старый киова Трусдэл привез его с собою, когда он в пятьдесят пятом году появился в Техасе с ружьем под мышкой.
Но хотя Трусдэл и не перевез в эти места фамильного особняка, зато он захватил с собою кое-что из родового наследства, оказавшееся более долговечным, чем камень или кирпич. Он привез с собою хвост вендетты между Трусдэлами и Куртисами. И когда один из Куртисов купил ранчо де лос Ольмос[5], находившееся в шестнадцати милях от Сиболо, в чапарралевых зарослях и грушевых рощах Юго-Запада стало весьма оживленно. В те дни Трусдэлу приходилось очищать заросли от волков, тигров и мексиканских львов; заодно и пара Куртисов стали зарубками на прикладе его ружья. Впрочем, и сам он похоронил брата, начиненного свинцом одного из Куртисов, на берегу озера в Сиболо.
А затем индейцы племени киова совершили свой последний набег на фермы между Фрио и Рио-Гранде, и Трусдэл во главе вооруженного отряда рэнджеров[6] сровнял их с землей и уничтожил всех до последнего воина, за что и получил свое прозвище. С годами пришло богатство в виде огромных стад и обширных угодий, а еще позже — старость и горечь. И вот теперь он сидел на крытой галерее дома в Сиболо, встряхивая густой белоснежной гривой, сверкая свирепыми бледно-голубыми глазами и рыча, как пума, которых он когда-то убивал. Плевал он на свою старость! Горечь в его душе была вызвана не ею. Горькую чашу поднес к его губам единственный сын Рэнсом, который задумал жениться на девушке из семьи Куртисов, последней юной наследнице родовой вражды.
Какое-то время единственными звуками, нарушавшими тишину у дверей лавки, были звяканье оловянных ложек, хлюпанье фруктового сока в глотках ковбоев, стук копыт пасущихся лошадей и меланхолическая песня Сэма, в двадцатый раз за день расчесывавшего свои жесткие каштановые кудри перед кривым зеркалом.
Из дверей лавки можно было видеть раскинувшиеся к югу неровные холмистые просторы прерии с колеблемыми ветром волнами светло-зеленого мескита в низинах и почти черными зарослями чапарраля на вершинах холмов. Через поросшую мескитом равнину изгибами тянулась от ранчо проселочная дорога, которая спустя пять миль выходила на широкий проезжий тракт, ведущий в Сан-Антонио. Солнце опустилось так низко, что малейшая возвышенность отбрасывала тень длиною в целые мили в залитом солнцем море травы.
