Джим Джармуш. Стихи и музыка | страница 88



Кстати, после двух черно-белых картин Джармуш и Робби Мюллер осознанно решили сделать «Таинственный поезд» цветным, избегая ярких цветов и теплых тонов. Исключение сделано только для одного цвета, маркирующего чужеродность, иностранность: красного. Это красные губы Джуна и Мицуко (в самом первом кадре, где она появляется, японка красит губы), а также их красный чемодан. И, загадочным образом, костюм импозантного ночного портье – единственного персонажа-арбитра, не подверженного страстям и фобиям. Недаром именно ему доведется съесть привезенную Мицуко из Японии сливу.

На подъезде к Мемфису Мицуко и Джун проезжают мимо впечатляющего кладбища автомобилей – былых атрибутов роскоши и рок-н-ролльного угара, а ныне бесполезного хлама. Японцы здесь – любознательные посетители надгробий чужой культуры. Они сходят на перрон в самом начале фильма и садятся в поезд в конце, чтобы навестить на этот раз родину Фэтс Домино – Новый Орлеан. Вокруг которого, не будем забывать, разворачивалось действие предыдущего фильма Джармуша «Вниз по закону». Оттуда же в «Таинственный поезд» перекочевал диджей с радио, чей голос озвучил Том Уэйтс; здесь он – прямой наследник Сэма Филлипса, основателя студии «Сан». Его голос синхронизирует три сюжета: во всех трех комнатах и на ресепшене из приемника доносится объявление о времени (2 часа 17 минут ночи), а потом звучит ночная баллада Элвиса Пресли «Blue Moon», будто романтическая средневековая серенада для тех единственных влюбленных, которые ее слышат. И в то же время манифест одиночества – для всех остальных.

 Что мне делать? Пришел я слишком поздно,
 А другой доспешил уже до плода:
 Я добился только слова, только взгляда,
 А другой стяжал всю добычу.
 Ни цветка, ни плода мне на долю, —
 Отчего же все о ней крушится сердце?
 Девушка подобна розе —
 В саду, на родимой ветке,
 В беспечном уединенье,
 Безопасна от пастуха и стада:
 Нежный ветер и роса рассвета
 И земля и влага к ней благосклонны;
 Только те, кто влюблены и любимы,
 На груди и в кудрях ее лелеют;
 Но едва сорвется
 С зеленого стебля материнской ветви —
 И красу, и прелесть, и славу перед людьми и Богом —
 Все она теряет.
 Девушка, отдавши другому
 Тот цветок, что лучше света и жизни, —
 Уже ничто
 Для иных сердец, о ней пылавших.
 Для иных – ничто,
 А единым, кому далась она, – любима?!
 Ах, судьбина немилостивая и злая:
 Другим – торжество, а мне – изнеможенье?
 Мне ли она не милее всех,
 Мне ли с ней расстаться, как с душою?