Вообще за столь продолжительное время нашего пребывания в Городце иногда с наступлением сумерек боевая подготовка сокращалась, и по чьей-нибудь инициативе в большой хате, вернее в большом кирпичном доме, где у немцев была в годы оккупации комендатура, а то и во дворе устраивали хоровые пения.
Песня на фронте, если ей находится место и время, да еще не в строю и не по команде, как-то особенно проникает в души. Она очищает исполнителей от многого негативного, что скапливается в них, какие нелегкие дни боевые, когда жизнь человеческая висит на таком тоненьком волоске, а душа исковеркана видением множества смертей… А как самозабвенно пели в такие минуты!
Невольно снова вспоминаются строки ленинградского поэта Анатолия Молчанова насчет того, как мы пели, «стоя на коленях»:
Нам говорят, что наше поколение
Прожило на коленях жизнь свою.
О, как мы пели, «стоя на коленях»!
Теперь так демократы не поют!
Конечно, Анатолий Владимирович в этих строках имел в виду наши патриотические довоенные песни. Но и песни штрафников, людей, поставленных вроде бы на колени перед военной властью, если вдуматься, звучали не как подневольные, а как поднимающие дух, очищающие сердца и души от пережитого прошлого и ожидания тревожного завтра. Очень сожалею, что не было тогда звукозаписывающей аппаратуры, я бы непременно записал эти песни — и с каким волнением слушал бы их сегодня!
Ведь не было ни дирижеров, ни хормейстеров, но сами собой проявлялись и тенора, и басы, первые и вторые голоса, и так слаженно они звучали, так мощно и многоголосно, даже почти профессионально, что внутри хаты и около нее собирались местные жители и слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности. Правда, один из политработников, агитатор батальона, капитан, а потом майор Павел Ильич Пиун как-то незаметно появлялся в самый нужный момент, подхватывал мелодию, начинал вовремя куплет, если вдруг он забывался запевалой, или даже сам начинал какую-нибудь бодрящую песню.
Вспомнил я здесь о нем, потому что фамилия его, хотя и не Певун, но уж очень подходила к этим случаям, да и среди документов, присланных мне, оказалась характеристика на этого офицера, в которой отмечалась его склонность к организации самодеятельности. Честно говоря, только теперь приходят мысли, что, наверное, эти хоровые «посиделки» умело и незаметно «агитировал» тот же майор Пиун.
Может, именно потому, что «нештатным» и незаметным организатором этих песенных вечеров был украинец Пиун, чаще в репертуаре были украинские про «вийсько Запоризьско», про «Зеленый гай, густесенький», где «вода як скло блыщить», да еще «Ой ты, Галю» или «Роспрягайте, хлопци, кони». Но больше всего любили раздумчивые русские песни, например, «Бежал бродяга с Сахалина» и «Славное море, священный Байкал», а особенно про Ермака («Ревела буря»), в которой с каким-то особенным чувством произносились слова: «И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина». Чаще других запевали любимую чапаевскую из известного всем фильма: «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой», и даже про гибель «Варяга»: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает». Наверное, эти песни отвечали тому состоянию души, которое было тогда у штрафников, готовящихся к своему, как многим из них казалось, «последнему параду», к боевым действиям «во искупление вины своей» перед Родиной, какова бы эта вина ни была…
