Поговорили о том, что случилось за день на кораблях, посмеялись над тем, что на соседнем корабле корабельный медведь стянул со стола скатерть с посудой. Комиссар сообщил: на палубе вечером будут показывать «Большой вальс».
— «Большой вальс», — усмехнулся Кузнецов. — Голубой Дунай, любовь Штрауса, фонарики в вечернем саду… Фонарики! Голубой Дунай! А соседи новые батареи развернули, весь Дунай замутили минными постановками…
— Это немцы все, немцы, — вставил, отрываясь от еды, Павлин. — Распоряжаются, как у себя в фатерланде. Весь берег ими кишит. В простой бинокль видно.
— Масло наше жрут… А сами — пушки против нас, — продолжал возмущаться Кузнецов. Если что, их батареи накроют огнем весь фарватер: немцы заваливают его на всем протяжении минами. Попробуй тогда прорвись к морю.
— Война?.. Чепуха! У нас с немцами договор, — сказал кто-то.
— Дипломатия дипломатией, а от этого гада Гитлера всякой подлости можно ждать, — возразил комиссар.
— Если завтра война, если завтра поход, — напел Коган.
— Да, если завтра война! — сверкнул глазами Кузнецов.
— Пойти бы разведать к ним, что они там затеяли, — мечтательно сказал Гуцайт.
— Пойди-ка разведай. Такую разведку тебе зададут из Наркоминдела, ввек не очухаешься… Договор!
— А я полагаю, Кузнецов, — сказал Харченко, — прежде чем прорываться к морю, твой главный калибр без всякой дипломатии разобьет к чертовой матери все их пушки…
— Да уж, мои комендоры не подкачают, — сказал Кузнецов с гордостью.
— А мои орлы откорректируют, — подхватил Гуцайт.
— Расхвастались, — сощурив добрые серые глаза, сказал комиссар.
— Наш главный калибр потягается с любой береговой батареей! — воскликнул Кузнецов.
— Не сомневаюсь. С одной — да. А с несколькими? Если не мы — их, а они — нас?
— Они — нас? И думать не хочу о подобном вздоре! — горячо воскликнул Харченко и ударил кулаком по столу. — Нет уж, Алексей Дмитриевич, мы с ними поспорим. И одолеем их, черт возьми!
— Удивляюсь, что заставляет вас сомневаться в «Железнякове»? — недовольно пробурчал Павлин.
«А ну, еще, еще!» — дразнили повеселевшие глаза комиссара. Я понял, что он шутки ради разжигает молодой задор офицеров.
Все встали и разошлись по каютам. Офицеры готовились сойти на берег. Чистили ботинки и пуговицы, брились, гладили брюки. Я в город решил не идти. Алексей Емельянович сказал, что я могу отдохнуть, а потом он готов со мной побеседовать. Я сказал, что спать не хочу, и тогда светлоусый Павлин, промолчавший почти весь обед, пригласил меня зайти к нему в каюту.
